Отторжение - [62]
С этого дня, более того, с этой минуты в нашей стране нет более ни болгар, ни греков, ни сербов, ни румын, ни евреев, ни мусульман. Под нашим голубым небом равны все. Мы все как один – гордые османы!
Ликовал ли ее дед тоже? Этого она не знает и никогда не узнает. Ему было восемнадцать лет – вот и все, что ей известно. И это как раз в тот день время, вопреки всем законам природы, повернулось от настоящего к прошедшему.
Ни стосковавшаяся по свободам толпа на площади, ни новые властители (и старые тоже, они внимательно наблюдали за происходящим из своего дворца в Стамбуле) – никто из них не понимал: то, что они приняли за эликсир жизни, очень скоро обернется смертельным ядом. Никто – ни вожди младотурков, ни ликующие испанские евреи, ни восторженные мусульмане, ни христиане. Среди них, между прочим, тоже попадались идеалисты.
Камуфляж оказался настолько безупречен, что даже его авторы не понимали, что это камуфляж.
Первые четыре года пенились всеобщей эйфорией. Образовывались профсоюзы, одна за другой появлялись новые газеты, женщинам дали право на образование, религию попросили вернуться в храмы, мечети и синагоги. Перспектива новых знаний и новых успехов вырисовывалась все яснее. Но на горизонте сгущались свинцовые – в буквальном смысле – тучи: собиралась гроза войны. Младотурки усиливали армию. Христиане и евреи тоже подлежали призыву.
Надо было уезжать. Мир сужался, темнел и упрощался. Лидеры не уставали повторять тезисы Французской революции, мечтали о возрождении Османской, теперь уже Турецкой, империи – еще более могущественной и прекрасной, чем раньше. Их сторонники бродили ночами по городу, возбужденные ракией и верой в будущее – в переменных пропорциях. Одной такой группе попался на глаза старый еврей с коромыслом – весь день бродил по городу, продавал кунжутное масло. Парни, которых с учетом их возраста можно было с полным правом назвать младотурками, расхохотались. Дрожащий от старости и усталости старик напомнил им о старых порядках, о правящем из Стамбула самодуре султане – обо всем, что подлежало уничтожению, обо всем, что следовало забыть как дурной сон. Конец всему этому мракобесию, конец авторитаризму, конец шпионажу за собственным народом, конец цензуре и доносительству! Империя умерла, да здравствует империя! Кто-то толкнул старика, тот упал, масло медленным глянцевым ручьем полилось по тротуару. И они начали бить его ногами, лежачего, кто-то выхватил нож – в те времена молодые люди не выходили на улицу без ножа за поясом. Они ушли, оставив старика лежать на мостовой с проломленным черепом. Видаль нашел его мертвым у дверей их дома.
И вскоре после этого Черногория объявила войну Османской империи. К Черногории присоединились Болгария, Сербия и Греция. Оставаться было бы неразумно. Волна народного гнева, как известно, первым делом смывает инородцев.
Катрин представила, как Видаль стоит на таможне в гавани Салоников. Вот же он: молодой человек двадцати двух лет от роду, просто, но чисто одетый. Наверняка нервничает – никогда не совершал таких далеких путешествий. Пришел проводить отец, положил руку на плечо. Конечно же, Видалю вовсе не хочется быть насильно забритым в армию и воевать неизвестно за что. Рядом с ним не меньше сотни юношей-сефардов – тогда очень многие решились на эмиграцию.
Видаль Коэнка поднимается по трапу на борт корабля. Ему предстоит пересечь Средиземное море, Гибралтар и сойти на берег в Портсмуте. Белый город с красными крышами на склонах горы Хортиатис медленно растворяется в морской дымке.
Такое бывает нередко: казавшиеся несокрушимыми империи внезапно распадаются на куски, и обычному человеку не так-то просто увернуться, чтобы не быть раздавленным этими глыбами.
Всего через неделю после отплытия Видаля в Англию греческие войска ворвались в Салоники. На той же площади Свободы торжественно объявили: отныне город принадлежит Греции. В связи с этим ему возвращено древнее название: Фессалоники.
Так Османская империя лишилась еще одной части себя самой.
В Лондоне его ждал старший брат Моисей, он уже год жил в Англии. Не забывай, мое имя теперь Морис – написал он в письме. Может, и Видалю стоит сменить имя? И как не запутаться? Брат приехал год назад, будучи гражданином Турции. Видаль и все остальные члены семьи Коэнка уехали из турецкого города Салоники – теперь это греческий город Фессалоники. Произошло землетрясение, Османская империя рухнула, а Видаль угодил в одну из образовавшихся трещин. Он оказался без гражданства. В иммиграционном удостоверении, полученном в лондонской полиции, стоит вот что: Spanish Jew from the Ottoman Empire. Испанский еврей из Оттоманской империи.
Поселился в бедной квартирке на Кэмден-Гарденс вместе с Морисом, потом туда же прибыли и остальные члены семьи. Морис нашел испано-португальскую общину и синагогу Бевис Маркс – хорошо знакомый остров в мутном и бурном море Лондона.
Семейные связи стали еще крепче. Казалось, это невозможно – куда уж крепче? Морис и Видаль выбивались из сил, искали работу – наверное, только эмигрантам знакомо, каково это: волны надежды выносят тебя к свету, вот оно, наконец! – и тут же проваливаешься в омут отчаяния и безнадежности. В конце концов Морис устроился на сигаретную фабрику, а Видаль нашел применение знанию языков и получил работу переводчика в страховой компании.
«Время идет не совсем так, как думаешь» — так начинается повествование шведской писательницы и журналистки, лауреата Августовской премии за лучший нон-фикшн (2011) и премии им. Рышарда Капущинского за лучший литературный репортаж (2013) Элисабет Осбринк. В своей биографии 1947 года, — года, в который началось восстановление послевоенной Европы, колонии получили независимость, а женщины эмансипировались, были также заложены основы холодной войны и взведены мины медленного действия на Ближнем востоке, — Осбринк перемежает цитаты из прессы и опубликованных источников, устные воспоминания и интервью с мастерски выстроенной лирической речью рассказчика, то беспристрастного наблюдателя, то участливого собеседника.
Сборник миниатюр «Некто Лукас» («Un tal Lucas») первым изданием вышел в Мадриде в 1979 году. Книга «Некто Лукас» является своеобразным продолжением «Историй хронопов и фамов», появившихся на свет в 1962 году. Ироничность, смеховая стихия, наивно-детский взгляд на мир, игра словами и ситуациями, краткость изложения, притчевая структура — характерные приметы обоих сборников. Как и в «Историях...», в этой книге — обилие кортасаровских неологизмов. В испаноязычных странах Лукас — фамилия самая обычная, «рядовая» (нечто вроде нашего: «Иванов, Петров, Сидоров»); кроме того — это испанская форма имени «Лука» (несомненно, напоминание о евангелисте Луке). По кортасаровской классификации, Лукас, безусловно, — самый что ни на есть настоящий хроноп.
Многие думают, что загадки великого Леонардо разгаданы, шедевры найдены, шифры взломаны… Отнюдь! Через четыре с лишним столетия после смерти великого художника, музыканта, писателя, изобретателя… в замке, где гений провел последние годы, живет мальчик Артур. Спит в кровати, на которой умер его кумир. Слышит его голос… Становится участником таинственных, пугающих, будоражащих ум, холодящих кровь событий, каждое из которых, так или иначе, оказывается еще одной тайной да Винчи. Гонзаг Сен-Бри, французский журналист, историк и романист, автор более 30 книг: романов, эссе, биографий.
В книгу «Из глубин памяти» вошли литературные портреты, воспоминания, наброски. Автор пишет о выступлениях В. И. Ленина, А. В. Луначарского, А. М. Горького, которые ему довелось слышать. Он рассказывает о Н. Асееве, Э. Багрицком, И. Бабеле и многих других советских писателях, с которыми ему пришлось близко соприкасаться. Значительная часть книги посвящена воспоминаниям о комсомольской юности автора.
Автор, сам много лет прослуживший в пограничных войсках, пишет о своих друзьях — пограничниках и таможенниках, бдительно несущих нелегкую службу на рубежах нашей Родины. Среди героев очерков немало жителей пограничных селений, всегда готовых помочь защитникам границ в разгадывании хитроумных уловок нарушителей, в их обнаружении и задержании. Для массового читателя.
«Цукерман освобожденный» — вторая часть знаменитой трилогии Филипа Рота о писателе Натане Цукермане, альтер эго самого Рота. Здесь Цукерману уже за тридцать, он — автор нашумевшего бестселлера, который вскружил голову публике конца 1960-х и сделал Цукермана литературной «звездой». На улицах Манхэттена поклонники не только досаждают ему непрошеными советами и доморощенной критикой, но и донимают угрозами. Это пугает, особенно после недавних убийств Кеннеди и Мартина Лютера Кинга. Слава разрушает жизнь знаменитости.
Когда Манфред Лундберг вошел в аудиторию, ему оставалось жить не более двадцати минут. А много ли успеешь сделать, если всего двадцать минут отделяют тебя от вечности? Впрочем, это зависит от целого ряда обстоятельств. Немалую роль здесь могут сыграть темперамент и целеустремленность. Но самое главное — это знать, что тебя ожидает. Манфред Лундберг ничего не знал о том, что его ожидает. Мы тоже не знали. Поэтому эти последние двадцать минут жизни Манфреда Лундберга оказались весьма обычными и, я бы даже сказал, заурядными.