Отторжение - [42]

Оба давно умерли.

Энергично мигая правым подфарником, подъезжает еще одна машина, “вольво-амазон”. Весельчак, ускоряя шаг, идет навстречу. Откуда-то взялись еще люди, движутся хаотично, перекрывают и камеру, и друг друга, лица различить невозможно. Но вот опять камера выхватывает веселого дядьку. Он подчеркнуто торжественно открывает дверь “амазона”, и с заднего сиденья выскакивают две коротко стриженные девочки.

Сестры. Непонятно почему, но до сих пор щемит сердце. Хорошенькие, радостные, видно, что полны ожиданий. Но неведомый кинолюбитель не стал задерживать на них внимание – сестры исчезли и больше не появились. Исчезли из фильма на три с половиной минуты или вообще? Можно только гадать. Сейчас пропадут, но пока вот они, ее сестры. В одинаковых синих анораках.

Но почему при виде их так щемит сердце?

А вот еще: с заднего сиденья появляется немолодая, но очень стройная улыбающаяся женщина в шляпке. Бабушка Лилли. Приехала из самого Будапешта. И опять пароксизм тоски, но по-другому. Как бы мне хотелось узнать тебя поближе.

Выходит водитель, молодой человек, отец К, а потом и она. Папа подает ей руку, помогает выйти из машины. Она стоит вполоборота к камере, но видно, как она улыбается. Как можно назвать такую улыбку? Наэлектризованная? Даже представить невозможно, чтобы папа не улыбнулся в ответ так же электрически. На ней светлая шубка с шалевым воротником, черная шляпа, а на руках ребенок.

Видно, что малышку пытались причесать, но волосы все равно разлохматились. Проборчик можно разглядеть, только если знаешь, что он был. Чисто вымытая румяная мордашка, белое кружевное платьице, завернута в белое же одеяльце. Оператор подошел поближе: мама и крошечная дочь улыбаются друг другу. А вот и папа: повернулся лицом к камере, тоже никак не может совладать с улыбкой.

Одна минута десять секунд. Осталось две с половиной.

Еще одна секвенция: мама, не прекращая улыбаться, с кем-то разговаривает. Она стоит в центре… нет, вроде бы и не в центре, но такое ощущение, что в центре. Мама улыбается и время от времени гордо и нежно поглядывает на ребенка на руках. Видно, что она обожает эту малышку, видно, что ей не привыкать к вниманию, видно, что ей приятно, когда ее снимают. Короче: видно, что она счастлива. И день кажется счастливым: несколько человек собрались возле неоготической церкви. Две сестры, которые почти не появляются на экране, папа и она. А на руках у нее К.

Много позже пересматривает она любительский фильм собственного крещения. Особое сокровище. По крайней мере, этот день, сохранившийся в стрекоте проектора и шуршании старых бобин, отличается от других – другие дни бесшовно, аморфной массой уплывают во мрак и тонут в хаосе забвения. А этот день останется – но не как трогательная реликвия, которую время от времени вынимают из шкафа, чтобы воскресить память о начале христианской жизни или как доказательство семейного счастья. Нет – у этого дня, упакованного в три минуты сорок три секунды, совсем другой смысл. Отвлекающий маневр, иллюзия достойного, пользующегося всеобщим одобрением ритуала, мера предосторожности. Главное – не произносить то слово за стальной пуленепробиваемой дверцей. Из страха, что тебя распознают, отделят, запрут, выгонят; страх гетто и акций, прячущаяся в одежды счастья надежда – а вдруг христианский обряд может все это предотвратить. Заклинание и доказательство. Завернуть малышку в невидимую мантию христианства и отогнать демонов, уже изготовившихся вонзить в нее когти.

Затхлый запах выстуженной дачи никак не выветривается из волос. Мама вымыла посуду, ушла в спальню и попросила не беспокоить.

К устроилась на широком подоконнике, хотя ей это запрещено. Сидит и дирижирует вечерними событиями. Погасила все лампы – пусть никто не знает, что она сидит на окне и смотрит. В комнате совершенно темно, но она и так знает, где что стоит. Стол, книжные полки – далеко от стены или близко. Представляет, как приятно почувствовать едва заметное и словно живое сопротивление, когда ведешь пальцем поперек рубчиков обтянутого зеленым вельветом дивана. Как тяжелы бронзовые подсвечники, как приятно пахнут мамины сигареты “Данхилл” в квадратной винно-красной с золотом коробочке. Она видит комнату, но комната не видит ее. Никто ее не видит. К любит темноту: чернота за окном смешивается с чернотой в душе, границы между двумя чернотами размываются, как на влажной акварели. А главное вот что: если все черно, то ничто уже не кажется таким уж черным. И она сама – часть этой не такой уж черной черноты.

А квартира постепенно становится частью ее самой. Квартира всегда будет обставлена именно так, как в это мартовское воскресенье 1976 года; всегда можно побродить по комнатам, приоткрыть и закрыть дверь, выглянуть в окно. Память в памяти. Прячущиеся в углах тени никогда не рассеются, мамины снотворные так и будут лежать в верхнем ящике комода в прихожей, с левой стороны. В холодильнике всегда будет стоять зеленая глянцевая баночка с желтым сиропом, который К разрешено пробовать только в особых случаях – иначе разжиреешь. И женщина в окне напротив всегда будет продолжать крутиться в вальсе, как будто вращения целой Земли недостаточно, чтобы развеять ее грусть.