Отторжение - [30]

Мой отец узнал о своем происхождении случайно, когда играл во дворе своего дома. Какой-то чужой дядька назвал его büdös zsidó, вонючий жиденок. Ему было тогда пять лет, и жил он в Будапеште, в Венгрии. Если кому-то интересно, вот адрес: Эндреш Дьордь тер, дом семь. Шел 1941 год.

Через полтора года его отец и бабушка сгорят в печах Холокоста. А мальчик, которому суждено было стать моим отцом, и его мать переживут войну. Хотя война – не то слово. Правильней было бы сказать вот так: они, Дьордь и Лилли, пережили бесчисленные попытки их убить. Они пережили концлагерь, Будапештское гетто, голод и дизентерию. Его, восьмилетнего мальчика, должны были посадить на поезд в Польшу, но матери удалось его спасти. Как это произошло? Если есть на земле непонятные события, то это – самое непонятное из всех непонятных.

Отец никогда не сажал меня на колени, не говорил: ты должна про это знать. У него не было времени оглядываться на прошлое, ему хотелось строить будущее, а не вспоминать прошлое. Хотелось отблагодарить, а не требовать компенсации. Он прибыл в Швецию в 1956 году как беженец, выучился на врача и всю жизнь работал в государственной больнице. Невозможно найти слова, чтобы описать пережитое моим отцом. Что-то я знаю, но такое чувство, что не знаю ничего.

А моя мать? Как описать ее отчаяние и беззащитность при виде этих молодчиков в черных куртках? Как описать пыльную июльскую зелень, белые полевые цветочки на газонах в Голдерс-Хилл-Парк – и граффити, корявые черные надписи полуметровыми буквами? На стенах, на лавках, на сарайчике, где садовники хранят свой нехитрый инвентарь? Как обожгли эти слова девочку с испанской фамилией, которая вышла погулять со своей тетей? Айда на погром. Как понять и почувствовать охвативший ее страх, который то усиливался, то ослабевал, но никогда не уходил?

Много лет спустя они встретились в комнате ожидания в британском консульстве в Гётеборге, мой отец и моя мать. Встретились и полюбили друг друга, хотя никогда раньше не встречались. На свадебной фотографии у них такой счастливый вид, что у меня до сих пор закипают слезы.

Что у них общего? Что нельзя прочитать на этом снимке?

А вот что: опыт страха, ощущение непреходящей угрозы, различный опыт преодоления, объединяющее чувство отторжения. И это чувство, чувство отторжения, в нефильтрованном виде просочилось в сознание их единственного ребенка. В мое сознание.

Салли и К

Стокгольм, 24 марта 1976 года

Древесные стволы, пожелтевшая хвоя под ногами, колючие еловые лапы – и никого. Почему-то очень страшно уколоться. В траве мелькают блестящие глазки черники, а кот исчез. Лес расступился, обозначил тропинку – что делать? Надо идти по тропинке, кота же нигде не видно. Воздух уплотнился, стал темнее, кроны деревьев нависли, как тучи, голоса отдаются невнятным, как далекая гроза, эхом и тут же умирают. Это, наверное, не сосны, а настоящие тучи. А кот? Он же только что был здесь… черная спинка, белый животик, своевольный кот с умопомрачительно шершавым языком. Сбежал куда-то по этой тропинке под сизыми еловыми тучами.

Голоса все ближе, теперь их два, сливаются – как дальние раскаты грома, только зарниц не хватает. Все, до чего ни дотронешься, кажется холодным – хвоя, мох, ветки. Даже черника. Пауки над головой перебегают с дерева на дерево. Надо повыше поднимать ноги – а вдруг им придет в голову бегать по ногам? Странная тропинка – идет дугой, как линии на пальце. Тучи над головой заколебались, одна опять ворчит, а другая молча растет, наливается свинцом, разрывается раскатом – и опять приходит тишина. Можно идти дальше – надо же найти кота…

…но вот же она, туча! Падает в ее постель, лежит рядом и дышит. А откуда грохот? Открывается дверь, вползает вторая туча, молит о прощении, а туча в постели вздрагивает, выкрикивает обвинения и проклятия… Комната заполняется дождливым туманом, и она, с перепачканными черникой руками… что делать?!

Кто-то осторожно ее поднимает, дождь тут же прекращается. Тучи продолжают время от времени рокотать, но уже на расстоянии. Ее несут в другую комнату – там совсем другая ночь. Сестра, старшая сестра, ложится рядом.

Прежде чем уснуть, К успевает заметить кота. Нашелся! Соорудил колыбель из собственного хвоста и спит на ковре.

Ее имя – Катрин, Catherine по-английски, но шведы не любят длинных слов и, вместо этого товарного поезда из букв, называют ее попросту К.

К сортирует слова. В голове два склада, один для Безопасных слов, другой, соответственно, для Опасных. (Вообще-то К ненавидит все, что обычно идет за словами “соответственно”, “следовательно” и так далее. Потому что и так знает. Ее загоняет в тоску все, что можно предсказать. Но при этом слово ergo[26] ей почему-то нравится.) Итак, два склада и еще сейф из пуленепробиваемого металла с надежным замком. Там хранится одно-единственное слово. Произнести его – как свалиться в бездонный мрак кастильской пропасти. Или, к примеру, прыгнуть в огонь. Опасно для жизни. Это не шутка. Даже думать о содержимом сейфа и то тревожно: кружится голова. Поэтому она старается вообще не думать про этот сейф, хотя знает о его существовании.