Отторжение - [28]
– Ты слышала, что сказал отец.
Салли зависла в свободном полете… нет, провалилась в открывшуюся в полу бездонную яму. Не просто несправедливо – непостижимо. Каких-то несколько секунд назад мать была на ее стороне, плакала и возмущалась. Весь день они были вместе, равно униженные, оскорбленные и решительные, равно готовые отомстить. И что? Одна-единственная фраза, брошенная Видалем, – и мать от нее тут же отвернулась! От Салли потребовалось огромное усилие даже просто понять, что произошло. Сначала жестокая шутка одноклассниц, а теперь и мать ее предала. Объединилась с Видалем. А самое главное вот что: он, ее отец, не собирается даже пальцем шевельнуть, чтобы ее защитить, и все потому, все потому, что он тоже… из этих… Тройное предательство.
За молчаливым ужином Салли сделала еще одну попытку, обратилась прямо к отцу. Но Видаль был непоколебим.
– Травинка гнется под ветром, но не ломается, – вот что он сказал.
В этот вечер с Салли произошло нечто такое, что она даже усилием воли не сможет забыть и вряд ли сможет объяснить.
Евреи так не поступают.
Эти слова будут преследовать ее всю жизнь, навсегда связанные именно с тем днем. Она отказывалась согласиться. Это ее не касается. Она записала слова на бумажке и разорвала в клочки. Меня это не касается.
У нее нет ничего общего ни с отцом, ни с матерью. Она, разумеется, продолжала жить в доме – но жила своими буднями. Страстно желала другой жизни, другого дома, других родителей, внутренне протестовала против изоляции, против предательства – но продолжала жить. Ей же было всего тринадцать лет! Пакость, которую попытались подстроить ей одноклассницы, она, как ни странно, понимала. Мало того – не была уверена: а если бы травили не ее, а кого-то другого? Не приняла бы и она участия в травле? Но предательство родителей Салли не могла ни забыть, ни простить. Сидели и как ни в чем не бывало ели рыбу с зеленой фасолью, а она страдала у них на глазах. И все из-за одного-единственного слова: еврей. Слово, которое выкрикивали парни в черном с ненавистью и угрозой… само слово обжигало, как тавро. Все резкие слова, произнесенные в тот вечер в кухне, все демоны и ведьмы разлетелись по своим убежищам, но слово осталось. И осталось упрямое нежелание Салли признать его существование.
С того дня оно преследовало ее неотступно, хоть она и старалась его забыть. Оно зудело, причиняло боль, обозначало сразу два понятия: беззащитность и предательство. Синоним отверженности. Это, естественно, было не ее слово, его произнес Видаль, чему тут удивляться, он и сам был этим словом. Но раз Видаль, значит, и она… Ну нет. Она никогда не будет гнущейся на ветру травинкой. Никогда не признается, что это слово и она имеют что-то общее.
Никогда.
Теперь Салли смотрела на мать и отца с холодным, смешанным с презрением пониманием. Между родителями и девочкой с каждым годом рос ледник, и всем было понятно: растаять ему не суждено.
Через несколько месяцев наступил кризис: Рита решила уйти. Уйти и поселиться с Мейбл, как раньше. Вернуть фамилию Блисс и найти работу. Посмотрела на сбегающую по лестнице хмурую Салли и внезапно сказала:
– Если я уйду, ты уйдешь со мной или?..
И Салли, несмотря на все, что произошло, не думала ни секунды. Даже доли секунды не думала, не удивилась, ответила сразу:
– Уйду с тобой.
Наконец-то семья вернется на исходную позицию: Салли, Мейбл и Рита! И Ивонн, конечно. Никаких мужчин. Все будет как раньше, славный любовный треугольник: две сестры и дитя. Нет, теперь уже квадрат – детей стало двое. Все равно неплохо. Как в первые годы. Счастливые первые годы.
Но дальше дело не пошло. Рита осталась. Что ей делать в городе? Кто возьмет ее на работу? А как Ивонн? Дочь матери-одиночки – не лучшая судьба в обескровленной войной стране. И где брать деньги?
Better the devil you know than the devil you don’t[25].
Уже начинает смеркаться. Заканчивается короткий бессловесный декабрьский день. Рита присела за кухонный стол и достала тетрадку в мягкой обложке – книга расходов. Фунты, шиллинги и пенсы. Каждый день, каждую неделю, год за годом.
Так она и не ушла. Ни разу не оставляла дом и притворное замужество. И молчание, оно поселилось в тот день и с годами только росло. Молчание с кислой усмешкой наблюдало, как они, Рита и ее муж, расправляют постель на ночь, как раздеваются и ложатся, как он протягивает к ней руку, как она напрягается и застывает. Молчание даже в постели устраивается между ними, расталкивает локтями и поглядывает то на того, то на другого – молчание разочарования, обиды, обвиняющее и карающее молчание.
И что сегодня куплено? Помидоры, рыба, сидр, мелочи… сливы и шоколадный порошок – Ивонн пьет с ним молоко на ночь. В эту неделю ушло на один фунт, двенадцать шиллингов и девять пенсов больше, чем она рассчитывала. Досадливо поморщилась. Опять поднялось раздражение – и что? Он опять будет упрекать ее за расточительность? Не умеет вести хозяйство? Плохая жена?
Делаю что могу, огрызнется она, мяса уже несколько недель не покупаю. Но знает заранее: ссора все равно набросит на них свою черную липкую сеть и они будут барахтаться в ней, скучно и безнадежно. В который раз она узна́ет, что муж не сделан из денег, что он работает ради нее не покладая рук, день и ночь.
«Время идет не совсем так, как думаешь» — так начинается повествование шведской писательницы и журналистки, лауреата Августовской премии за лучший нон-фикшн (2011) и премии им. Рышарда Капущинского за лучший литературный репортаж (2013) Элисабет Осбринк. В своей биографии 1947 года, — года, в который началось восстановление послевоенной Европы, колонии получили независимость, а женщины эмансипировались, были также заложены основы холодной войны и взведены мины медленного действия на Ближнем востоке, — Осбринк перемежает цитаты из прессы и опубликованных источников, устные воспоминания и интервью с мастерски выстроенной лирической речью рассказчика, то беспристрастного наблюдателя, то участливого собеседника.
Сборник миниатюр «Некто Лукас» («Un tal Lucas») первым изданием вышел в Мадриде в 1979 году. Книга «Некто Лукас» является своеобразным продолжением «Историй хронопов и фамов», появившихся на свет в 1962 году. Ироничность, смеховая стихия, наивно-детский взгляд на мир, игра словами и ситуациями, краткость изложения, притчевая структура — характерные приметы обоих сборников. Как и в «Историях...», в этой книге — обилие кортасаровских неологизмов. В испаноязычных странах Лукас — фамилия самая обычная, «рядовая» (нечто вроде нашего: «Иванов, Петров, Сидоров»); кроме того — это испанская форма имени «Лука» (несомненно, напоминание о евангелисте Луке). По кортасаровской классификации, Лукас, безусловно, — самый что ни на есть настоящий хроноп.
Многие думают, что загадки великого Леонардо разгаданы, шедевры найдены, шифры взломаны… Отнюдь! Через четыре с лишним столетия после смерти великого художника, музыканта, писателя, изобретателя… в замке, где гений провел последние годы, живет мальчик Артур. Спит в кровати, на которой умер его кумир. Слышит его голос… Становится участником таинственных, пугающих, будоражащих ум, холодящих кровь событий, каждое из которых, так или иначе, оказывается еще одной тайной да Винчи. Гонзаг Сен-Бри, французский журналист, историк и романист, автор более 30 книг: романов, эссе, биографий.
В книгу «Из глубин памяти» вошли литературные портреты, воспоминания, наброски. Автор пишет о выступлениях В. И. Ленина, А. В. Луначарского, А. М. Горького, которые ему довелось слышать. Он рассказывает о Н. Асееве, Э. Багрицком, И. Бабеле и многих других советских писателях, с которыми ему пришлось близко соприкасаться. Значительная часть книги посвящена воспоминаниям о комсомольской юности автора.
Автор, сам много лет прослуживший в пограничных войсках, пишет о своих друзьях — пограничниках и таможенниках, бдительно несущих нелегкую службу на рубежах нашей Родины. Среди героев очерков немало жителей пограничных селений, всегда готовых помочь защитникам границ в разгадывании хитроумных уловок нарушителей, в их обнаружении и задержании. Для массового читателя.
«Цукерман освобожденный» — вторая часть знаменитой трилогии Филипа Рота о писателе Натане Цукермане, альтер эго самого Рота. Здесь Цукерману уже за тридцать, он — автор нашумевшего бестселлера, который вскружил голову публике конца 1960-х и сделал Цукермана литературной «звездой». На улицах Манхэттена поклонники не только досаждают ему непрошеными советами и доморощенной критикой, но и донимают угрозами. Это пугает, особенно после недавних убийств Кеннеди и Мартина Лютера Кинга. Слава разрушает жизнь знаменитости.
Когда Манфред Лундберг вошел в аудиторию, ему оставалось жить не более двадцати минут. А много ли успеешь сделать, если всего двадцать минут отделяют тебя от вечности? Впрочем, это зависит от целого ряда обстоятельств. Немалую роль здесь могут сыграть темперамент и целеустремленность. Но самое главное — это знать, что тебя ожидает. Манфред Лундберг ничего не знал о том, что его ожидает. Мы тоже не знали. Поэтому эти последние двадцать минут жизни Манфреда Лундберга оказались весьма обычными и, я бы даже сказал, заурядными.