Отранто - [46]

Иногда мне кажется, что я все это уже давно видела, и, если проследить все картины моего отца, то на них можно будет найти лица Ахмеда, старика из Галатины, доктора или органиста. Но это неосуществимо: картин уже не найти, хотя, какие-то из них, может быть, и висят в музеях под чужими именами. Ведь отец мог имитировать все что угодно, даже нашу жизнь, при условии, что ему будет дана привилегия объявить ее своей. И эту привилегию ему всегда предоставляли в обмен на его ни на что не претендующий талант.

Кому в Отранто я могу все это рассказать? Кто поймет меня? А если это все тоже было во сне? Тогда, проснувшись, я должна была ощутить запах скипидара и масла и услышать уютное шарканье кистей по сукну: так отец их чистил, чтобы они стали мягче и пушистее. Но с меня хватит этих наваждений! Если бы я от них не избавилась, жить бы мне в мире медленных, неопределенных жестов и тусклых красок, среди домов, окрашенных в смазанные, приглушенные тона.

В Отранто дома белые. Их белизна белее любой фламандской краски, и солнце безжалостно высвечивает на ней все дыры, изломы, изъяны штукатурки. Такую белизну мне всегда хотелось разбавить, пустив в ход растворители, которыми пользовался отец, чтобы придать краске прозрачность. Порой, проснувшись утром, я чувствовала, как ветер несет над городом запах этих растворителей. Откуда этот запах мог взяться в Отранто? Может, он доносился из студии какого-нибудь художника? Какая разница? Важен был лишь рисунок моей судьбы, игра запахов, игра света, и больше ничего.

Белокурый доктор сказал бы, что бывают обонятельные (ольфактивные) галлюцинации. Он взглянул бы на меня испуганно, доктор, заблудившийся в этом мире, куда угодил по ошибке и откуда не умел выбраться.

На другой день состоялась большая месса. Была суббота, присутствовали представители власти. Кафедральный собор готовили к мессе с понедельника: вытерли пыль, убрали мусор, отогнали грузовики со двора. В соборе прекратилась суета, и с площади уже не просматривался беспорядок. Торжественную понтификальную мессу служил архиепископ Отранто, в первых рядах разместились городские власти, толпа заполнила собор до отказа. Я впервые за это время увидела весь настоящий Отранто: горожан, синдако[17], чиновников и других, с кем я встречалась случайно и, дай Бог, перекинулась несколькими словами. Впервые в городе, где редко встретишь прохожего, я увидела такую толпу. Потом я уселась на скамью как зритель, загляделась на мозаику, и запах курений поглотил меня. Я вслушивалась в ритуальные формулы службы и наблюдала, как мозаика постепенно покрывается черными и коричневыми следами от ботинок и женских туфель. И кусочки мозаики, затоптанные толпой, теряли свой смысл: кто постукивал каблуком по сцене февраля из времен года, кто придавил грифона, а какая-то старущка уперлась палочкой прямо в пасть крылатого монстра, словно собиралась его заколоть, как св. Георгий Змея. Толпа топтала мозаику, даже не глядя на нее. В средние века по этому полу ходили босиком, почтительно и робко, наклоняясь, чтобы лучше все разглядеть. А в этот день только очень немногие пытались что-то разглядеть между скамеек или в коридоре, разделившем толпу на два крыла и оставившем свободным Древо Жизни. Создалось впечатление, что сцены Панталеоне потерялись, и ветви дерева заканчиваются изображениями современных горожан, повторяющих за священником слова литургии. Никто из них не мог прочесть мозаику.

Кто они? Не верилось, что раньше весь город ускользал от моего внимания. И где же те, с кем я разговаривала, кто сопровождал и поддерживал меня, когда силы мои кончались? Где все фантомы, старички с узловатыми палками? И самое главное: где Ахмед? Мое внимание привлек голос архиепископа: он читал по-латыни, месса была не итальянская. Он уже приступил к Introito[18]. Я обернулась: никто не выказывал удивления. Я обратилась к незнакомому человеку, сидевшему рядом со мной: «Ведь это латынь!». Он пожал плечами и ничего не ответил «Но мессы больше не служат на латыни!», — прибавила я. Однако никто не собирался мне отвечать. Свет смешался с дымом ладана, и от этого церковь преобразилась и стала непохожа на себя. Все формы предметов сместились, колонны приобрели странную кривизну, и архиепископ казался отделенным от всех пришельцем из другого мира. Я оглядела толпу, одетую в темное. Teigitur. Потом Memento. И Communicantes. Я откинулась на скамью и стала глядеть просто в пространство. Меня охватило ясное, презрительное спокойствие. Я не попалась в ловушку и вышла из нее с победой. И не позволю больше двойному смыслу проникнуть в реальность, в жизнь, в самую мою суть. Я отреставрировала мозаику, и по случаю этого события архиепископ служит мессу, на которой присутствует весь город. Да, но какой город был городом всех этих людей, одетых в черное. Я вгляделась получше: все в черном, все неподвижны, не шевельнут даже пальцем, и пристально смотрят в одну точку, как автоматы. Мне на ум пришла гофмановская история про Песочного человека. Когда мама ее читала, мне было страшно, но сказать об этом не хватало духу. Я кусала простыню, но молчала. А мама все читала, читала, как архиепископ, теми же размеренными фразами. О Господи, ведь это невозможно, дайте мне выйти из этого сна, я никогда не была в Отранто, я никогда не видела ни этого света, ни мозаики! Я ничего не знаю о турках, мой отец не умел рисовать… Заклинаю вас, не заставляйте меня слушать сказку о Песочном человеке! Однажды я так и сказала светловолосому доктору, когда еле добрела до него: подкашивались ноги. Было так страшно в темноте, и в мозгу все время крутилась история о Песочном человеке. Он не читал Гофмана, и ничего не понял: «Велли, а в чем там дело в этой сказке?». «Натанаэль — чувствительный, склонный к фантазиям ребенок, его детство омрачено рассказами гувернантки о колдуне, который кидает детям песок в глаза, пока глаза не вылезут из орбит». Кажется, начинает понимать, попросил рассказывать дальше. «Это очень сложная сказка. Она мне кажется сложной даже сегодня. Я всегда останавливала маму и просила объяснить. Мальчик Натанаэль считает, что Песочный человек — это друг его отца, алхимик Коппеллиус. Этот персонаж появляется в книге много раз. И еще в книге есть волшебник, который изобрел автоматическую куклу Олимпию. Доктор, я с детства боялась в нее превратиться». Белокурый доктор вглядывался в меня и силился понять. И я точно так же вглядываюсь сквозь дым от ладана в неподвижно сидящих людей, в священника.