Отранто - [44]

Можно ли представить себе мир, где реальность кончается рисунком, а рисунки способны внушить, каким образом изменить существующие вещи и события, чтобы сделать их более притягательными? Мой белокурый доктор говорил, что так начинается процесс, ведущий к безумию, когда уже невозможно отличить воображаемое от реального. Только увидев отцовское подражание Рембрандту, я стала представлять себе лабораторию, куда мама каждое утро уезжала работать. С теми же людьми, с тем же реквизитом и освещением. Казалось бы, общего не так много: и помещение определенно другое, и взгляды спокойнее, и сцена, где все застигнуты художником врасплох в момент начала работы, уступает место ежедневной рутине. О том, что на отцовской картине было вымыслом, а что реальностью, могла сказать только мама. И я помню, что она посмотрела на отца с улыбкой и объяснила, что в ее лаборатории стены белые, а окна забраны железными решетками, чтобы никто не мог залезть и что-нибудь украсть. Решетки отбрасывали резкие тени на неровный плиточный пол. В их рисунке попадались едва обозначенные серые пятна, как растушевки, словно солнце готовило местечко для тени. И мне было неважно, походила отцовская картина на мамину лабораторию или нет: я радовалась, разглядывая эту сцену, именно она была для меня реальностью, и никакая другая. Не имело значения, умела мама гранить алмазы или нет, ездила она каждое утро в лабораторию или не ездила. Имело значение только то, что в моей зрительной памяти нашлось надежное место именно этой картине, с ее цветовой гаммой под стать цветам нашей жизни. Жизни в ожидании, жизни, что наматывалась сама на себя, запутываясь, как легкий шелковый шарф без начала и конца. И теперь, через много лет, над морем света, забравшим всю мою волю, мне на глаза вдруг попался предмет, напомнивший этот бесконечный закрученный шарф. Козимино называл его «аульяра», рыболовная сеть. Когда хорошее время для ловли кончалось, ее наматывали на руку, возвращаясь из гавани Бадиско. Я размотала и распутала свои воспоминания вместе с временем, которое они охватывали, а потом все их переплела, поменяла местами и сложила вместе. И получилась бесформенная масса ощущений и оттенков красок. Такой и была моя жизнь. За месяцы, проведенные в Отранто, я часто разглядывала свои руки с короткими, обломанными ногтями. День ото дня они меняли цвет, в зависимости от цвета мозаики, с которой я работала. Со временем цвета перестали различаться, и с ногтей все труднее было смывать пленку непонятного цвета. Память моя напоминала эту пленку: она была полна неизгладимых и несмываемых наслоений, прочесть которые стало уже невозможно.

Мою жизнь составлял отцовский мир, сотканный из сказок, красок и картин. Отцу выпало быть постоянным посредником между загадочной или просто сумасшедшей матерью и девочкой, которая не могла, да и не должна была все понимать. Таинственная лаборатория, куда мама уезжала гранить драгоценные камни, вызывала много сомнений. А вдруг все это были только ее фантазии? И тут появлялся отец, маленький, легкий, и начинал рисовать или лепить из гипса на деревянном столе. Я усаживалась за его спиной, чуть поодаль, чтобы не пропустить ни одного движения. Он появлялся — и загадочная лаборатория превращалась в рисунок на столе или на холсте. Игра воссоздавалась заново по другим правилам: ободряющим и доверительным. Мир преображался с каждым взмахом волшебной палочки — отцовской кисти с насохшей краской. Из-за этой насохшей краски кисточки напоминали кукол с разноцветными волосами. Так и проходила моя жизнь. С одной стороны был отец с его видением мира через цвет и светотени, с его сказками, где он красками создавал добрых рыцарей и страшных драконов. Он творил видимость мира в бесконечных рисунках, находив них то, чего ему так недоставало: способность к настоящему творчеству. А с другой стороны была странная женщина, моя мать, которую здесь в Отранто, судя по всему, хорошо знали. Даже Козимино, когда я рассказала ему о матери, заметил, что мое описание напоминает signuraleta. На салентинском наречии signuraleta означает фантом. Я выросла в доме, где всем, так или иначе, являлись видения. Вот только мамины видения были слишком реальны. Однажды я даже попробовала прибегнуть к помощи священника-экзорциста[16]. Было это во Флоренции, незадолго до отъезда сюда. Он меня принял, выслушал, а потом спросил, знаю ли я об истории Отранто. И стал рассказывать, что мозаика является памятником христианства, и что на меня возлагаются большие надежды по возвращению ее к жизни. Отранто — город, где жертва во имя Христа достигла наивысшего, наидраматичнейшего проявления. И проповедовал еще долго. Потом, словно спохватившись, начал задавать вопросы. Я старалась отвечать, но в мыслях моих не было ясности. Я смутно сознавала, что отчаяние мое происходит оттого, что у меня нет, а может быть, никогда и не было правила, кодекса для ориентации в мире. Я выложила священнику все, что знала о матери, об отце, о картинах и легендах. Но он меня оборвал и принялся громить тех, кто верил в существование «шайки Эллекина». Он разглагольствовал об этой ужасной банде всадников без голов, которая скакала всегда с только с севера на юг, и которую никому не удавалось остановить. Когда я оставила его, почти бегом пустившись к Школе живописи, он все говорил и говорил, расхаживая взад и вперед по двору собора Св. Марка.