Отранто - [43]

Однажды маме ночью приснился сон, настолько ясный и подробный, что отец, когда она через много дней отважилась его рассказать, записал его для памяти в маленькую тетрадку. Во сне маме явился Джованни Леондарио и попросил ее сесть и выслушать историю о маленькой индийской девочке, нашедшей в окрестностях города Голконда странный, удивительный камень, сверкавший ярким блеском. Камень сочли священным и увезли далеко на юг, в храм Шрирангам, и укрепили на лбу статуи Брахмы. За несколько лет до того, как турки привезли Леондарио в Константинополь, какой-то армянин украл камень и сбежал с ним в Мадрас. Оттуда, после долгих скитаний, он попал в Константинополь. Но целью его была Венеция. Кроме чудесного камня он вез другие камни поменьше, которые нужно было огранить. Этот же в огранке не нуждался. На рассвете армянин вдруг соскользнул с палубы в море. Огни Отранто были уже совсем близко. Мешочек с камнями и баул с его одеждой остались на мостике. Леондарио не открывал мешочка: он уже умел гранить камни и боялся, что алмаз привлечет внимание. Самые красивые алмазы светятся даже в темноте, когда, казалось бы, нет источника света. Только потом, в Отранто, укрывшись от посторонних глаз, он взглянул на камень. Это был огромный алмаз прямоугольной формы, примерно в 215 карат. В Голландии он камень не продал, решив, что его надо хранить, как бесценное сокровище. А потом алмаз бесследно исчез, и никто его больше не видел. Приснившийся маме Леондарио был в отчаянии: он не знал, куда делся дивный камень, который, из-за его голубого свечения, называли «море света».

В тот момент мне было невдомек, что, когда мы с Козимино плыли к порту Бадиско, во мне оживала память об этом голубом свечении. Море света. По-арабски Darya-I-Nur. C тех пор, как я решилась подняться в лодку с тростниковым тентом, все вокруг стало обретать смысл. Я поняла, что свет в Отранто был, как раскаленная лава, текущая вниз с вулкана и притягивающая взгляды против воли. Окунувшись в ослепительный свет и вынырнув на поверхность, смотришь на все другими глазами. К этому вулканическому потоку существовал контрапункт, и жил он в маленькой лаборатории, которую я никогда не видела. Там свет трансформировался в отдельные вспышки, в сверкающие иглы, яркие, но без чувства, без теплоты. Воображение рисовало мне комнату с темными столами, темными стенами, темным рабочим инструментом. И сама атмосфера этого помещения была окрашена в густой коричневатый цвет, определявший тональность мыслей и жестов персонажей, как на картине Рембрандта. Рабочие и мастера лаборатории запечатлены в момент начала работы: кто направляется к столу, кто держит в руках деревянную инкрустированную шкатулку с камнями, кто, обернувшись, с удивлением смотрит на художника, словно не ожидав угодить на картину. Люди одеты в платье той эпохи; в глубине картины просматривается еще одно помещение со сводчатым потолком. Сложенные инструменты едва обозначены. Мама на этой картине изображена на втором плане справа. Она стоит у высокого окна, опустив глаза, распущенные волосы падают на плечи. На картине мало света, по колориту она мрачновата, и только человек в широкополой шляпе, изображенный в центре, одет ярко. В нем угадывается старший.

Я пересказала отцу привидевшуюся картину, и он взглянул на меня задумчиво: «Ты рассказываешь наш семейный вариант „Ночного Дозора“». Несколько дней спустя я увидела эту картину: отец нарисовал все, что я ему рассказала, точно передав цвета и лица персонажей. Наши с ним взаимоотношения подчинялись странному кодексу: он всегда стремился вникнуть во все, что я рассказывала, даже в самый незначительный, едва намеченный из моих снов, и переводил это в фигуры и цветовые сочетания. Так появился наш домашний «Ночной дозор», с фигурой отца в углу, с нашим котом, свернувшимся под столом в клубок, и с толстяком с кожаным мешочком на широком поясе и с толстым баулом в руках. Однако на моей картине толстяка не было. Я спросила у отца, кто это, и он ответил: «Это человек, с которого все началось, Велли. Погляди хорошенько, это человек из маминых снов, тот, что приплыл из Отранто».

А что, если все это — игра ассоциаций, легенда, в которую ее молчаливый и хитроумный автор, мой отец, заставил всех нас поверить? Меня само собой, но прежде всего — маму? В последние годы я много размышляла над своими снами и страхами, и теперь не смогу сказать точно, мое ли воображение порождало эту вереницу персонажей из семейного прошлого. Может, они приходили ко мне с отцовских полотен, с копий, которые он писал, и из книг с репродукциями знаменитых картин? Впервые я задумалась над этим в Лондоне, в Национальной Галерее: я внезапно почувствовала себя плохо, и служители отнесли это на счет эмоционального потрясения перед лицом великих полотен. На самом деле причина дурноты крылась в другом: с этих полотен на меня глядели знакомые лица, я попала в мир своих детских снов. Когда отец нарисовал «Ночной дозор» с маминой лабораторией, и я увидела толстяка с кожаным мешком на поясе, мне трудно было догадаться, что у него лицо с картины Рембрандта из Национальной Галереи. Когда я пришла в себя, то поняла, почему всегда так волновалась перед знаменитыми полотнами: все это были фантомы, что кочевали из картины в картину, то входя в мою жизнь, то из нее исчезая. С этими фантомами я выросла, в этом мире я играла с детства. Рисунки с густыми мазками, которые вблизи напоминали горные цепи с долинами, заменяли мне кукол. Холсты пахли подсохшим маслом, и этот запах напоминал аромат здешних оливок во время сбора урожая.