Отранто - [41]

«Наверное, это очень трудное занятие», — ответил Козимино. Я поняла, что выдала свой испуг, и разговор нельзя ни в коем случае прерывать. «Ваша мать и вправду умеет гранить бриллианты?», — прибавил он, смущая меня тем, что все время перескакивал с вы на ты. «Да, но больше она этим не занимается». «Ваша мама живет в Голландии, правда? И там тоже есть море?».

«У нас моря нет».

Я сама не знала, что говорю. Мой ответ был ложью, но иначе ответить я не могла. Я разглядывала переливы воды и морщинистое, сухое, загорелое лицо Козимино. Этот человек едва умел читать и писать, не разумел латыни и, может быть, ни разу не видел ни одной книги. Но было в нем что-то особенное, и не только в нем, но и во всех здешних людях. Мудрость, сформированная своими, недоступными мне путями. То же ощущение не покидало меня, когда я смотрела на мозаику и понимала, что она адресована к униженным, которые знают гораздо больше, чем можно подумать. В тех краях, где я родилась и выросла, были ученые и были люди необразованные, не обладавшие знанием об окружающем мире. Здесь все было не так, здесь была удачливая середина между этими крайностями. Совсем, как мозаика: с грубо нарисованными фигурами, без мастерства и изящества мозаик Равенны, но какая мощь, какая великолепная игра отражений и ассоциаций! Глядя на этих людей и мысленно перебирая все мои встречи в Отранто, я должна сказать, что падре Панталеоне знал, что делал, создавая такую мозаику именно в этом городе. «Синьора, вы знаете, какие отличные морские ежи ловятся в Палашиа? Их еще зовут протоиерейскими, не знаю почему».

Отранто — место, где нет ответов даже на простые вопросы. Обыкновенные морские ежи здесь теряются в нагромождениях обозначений, в которых никто не может разобраться. Козимино указывает мне на маленький остров в южном направлении. Я пока не понимаю его размеров: может быть, это просто скала. На острове угадывается какое-то строение, а над ним кружит множество птиц. Я оборачиваюсь к Козимино, но он не смотрит на меня, пытаясь, не выпуская руля, наладить тент. Интересно, где мы находимся.

«Это остров Сант-Эмилиано. Вы его никогда не видели?».

Никогда. Над островом кружит несметное количество чаек, а строение, по мере продвижения лодки, обретает контуры башни. Козимино глушит мотор, и теперь хорошо слышны хриплые голоса чаек. Меня начинает знобить, как зимой. День испортился, море нахмурилось, начал дуть западный ветер, трамонтана, и нанес множество облаков. Солнце, алмазами сверкавшее на гребешках волн, почти исчезло и едва светило. На фоне жемчужно-серого горизонта порхали белые перья чаек. Наступила странная тишина, и это молчание шло от острова. Я бы ни за что на свете не согласилась на него высадиться: ни травинки, только камни да скалы.

«Эта башня пятнадцатого века, синьора. Говорят, там раньше была церковь, но ее разрушили. Они самые, турки».

Временами кажется, что турки здесь поубивали и разрушили все на свете. Козимино даже говорит о них по-особому, понижая голос, словно доверяя тайну. Турки ответственны за непроходимые ландшафты, за холодные зимние ветра, за разоренные церкви и дома. Турки разрушили и разбили все, даже фрески кафедрального собора. Все, кроме мозаики. Я не знаю, вправду ли эта церквушка на острове, где крики чаек кажутся голосами из несуществующего мира, тоже пострадала от турок. Да это и неважно. Теперь мне понятны слова французского студента, что мучение, ниспосланное Богом, играющим в кости, поставило это место в ряд святых мест мира. Обернувшись, я вижу, что башня слилась с удаляющимся ландшафтом.

«А вот и порт Бадиско. Хотите, расскажу его историю? Я ее хорошо знаю, и все, кого я сюда вожу, просят ее рассказать. А уж как расскажу, то дальше умолкаю и везу их внутрь. Там они выходят из лодки. Они не боятся, чувствуют себя в безопасности. А вот Энею было страшно, и святому Эмилиану тоже, а они были героями».

Ахмед мне как-то сказал, что доплыть сюда — все равно, что вернуться назад. Считается, что это место так и осталось задворками Европы с тех пор, как сюда приплыл Эней, прародитель рода Юлиев[15]¹ От Энея до Римской империи, потом Священной Римской империи и до наших дней. С бухты Бадиско, должно быть, все и началось. Но эта легенда из всех самая примитивная и лживая. Такой была бы и мозаика, если бы означала только путь от первородного греха к спасению. Это не я так говорю, это утверждает, Ахмед, великий жрец здешних мест. Он велел мне — «если тебе когда-нибудь удастся туда добраться» — обратить внимание на фиговые деревья. Они посвящены Дионису. Культ Диониса до самой Индии завез Александр Великий. Эти деревья прибыли из Греции, как Эней. Порт Бадиско имеет два прочтения: прямое и обратное. Как мозаика, как все, что здесь происходит. Как Эней и Дионис. «Синьора, знаете, как говорится об этом месте в Энеиде? „Крепнет долгожданный бриз и приближается бухта Бадиско с храмом Минервы на горе“. Это поэт Вергилий».

Снова храм Минервы, снова бриз. Я вышла из лодки, и меня опалило солнце, иссушающее кожу, даже когда небо покрыто облаками. Странная тишина окружала меня, дикие скалы круто обрывались в море. И я подумала, что так и не нырнула с лодки, наверное, не была готова, все еще считала это место опасным. Хотелось закрыть глаза и ни о чем не думать, пока Козимино не скажет, что уже пора возвращаться. Я решила больше не глядеть на берег и, наперекор тоске и страху перед неведомым, повернулась лицом к морю. На миг мне открылись Албанские горы, те самые, от которых отплывал Ахмед-Паша. На обратном пути я с моря любовалась бастионами, и во мне росла уверенность, что в городе меня ждут.