Открытый город - [58]

Я пошел по Бродвею, мимо Старой таможни, оттуда в Бэттерипарк. День был погожий, и за водной гладью виднелись Бруклин, Стейтен-Айленд и мерцающая зеленая фигурка статуи Свободы. В недвижном послеполуденном воздухе застыла шеренга зданий – вылитый «Тетрис». Парк переполняли голоса детей, совсем маленьких, дошкольного возраста. Вокруг детей на игровой площадке суетились матери. «„Скрипскрип“ качелей – это сигнал, – подумал я, – он должен напоминать детям, что им весело; не будь скрипа, дети не знали бы, что тут чувствовать». В середине XIX века здесь бурлил торговый квартал. С 1820 года работорговля квалифицировалась в США преступлением, за которое полагалась смертная казнь, но Нью-Йорк еще долго оставался важнейшим портом для строительства, оснастки, страхования и отплытия судов работорговцев. Живой груз этих судов следовал в большинстве случаев на Кубу: именно африканцы трудились на тамошних плантациях сахарного тростника.

«Сити-Банк оф Нью-Йорк» наживался на рабстве, чем ничем не отличался от других компаний, основанных в его эпоху купцами и банкирами: из того же сектора вышли фирмы, позднее реорганизованные в AT&T и Con Edison. Мозес Тейлор, один из богатейших людей планеты, стал членом правления «Ситибанка» в 1837‑м, после долгой и успешной карьеры брокера, специализировавшегося на торговле сахаром. В 1855‑м стал председателем банка, каковой пост занимал до кончины в 1882‑м. Во время Гражданской войны Тейлор участвовал в финансировании армии северян; но также, извлекая колоссальную выгоду, был посредником при поставках кубинского сахара в порт Нью-Йорка, при инвестировании доходов плантаторов, помогал растаможивать грузы в Нью-Йорке и привлекать финансирование на закупки «рабочей силы». Словом, создавал возможности для того, чтобы плантаторы могли оплатить приобретение рабов; сам был судовладельцем, что помогало ему оказывать такие услуги. У него было шесть судов, совершавших дальние плавания. Тейлор и другие банкиры его типа прекрасно знали, что делают, и их оптимизм окупался сторицей. Маржа прибыли неодолимо искушала: полностью оснащенный рабовладельческий корабль обходился примерно в 13 тысяч долларов, а за живой груз, доставленный им в пункт назначения, можно было почти наверняка выручить больше 200 тысяч долларов. В 1852 году, когда прибыль «Сити-Банка» достигла максимума, «Нью-Йорк таймс» заметила: если власти жалобно причитают, что не могут остановить эти сверхприбыльные операции, то, не сумняшеся, признают себя никчемными идиотами; а если решающую роль играет политическая воля, то нравственная вина властей, проистекающая из их бездействия, никак не меньше вины самих работорговцев.

Кружной маршрут от Старой таможни до Уоллстрит, а оттуда до района Саут-Стрит-Сипорт и обратно – чуть меньше мили. Фасад Таможни обращен к Боулинг-Грин, в XVII веке служившей для казней нищих и рабов. На асфальтированной площадке в парке «Боулинг-Грин», тянувшейся вдоль аллеи с могучими, большеголовыми вязами, танцевали строем китаянки. Их было восемь, все в повседневной одежде. Одна – молодая, лет тридцати с небольшим. Все остальные – седые, а одна – совсем дряхлая, с мудрым лицом. Своей ритмической гимнастикой они занимались под аккомпанемент поп-музыки из транзистора, смутно напоминающей военные марши. Молодая танцовщица руководила группой. Ее движения были утрированными. Каждый раз, когда она раскидывала руки, длинноватые рукава широкой розовой куртки морщинились, образуя каллиграфические письмена. Остальные плавно повторяли ее движения: на цыпочки, наклон, четверть оборота в одну сторону, полоборота в другую. Она была грациозна и красива. Но когда музыка смолкла и танцующие сделали передышку, она перестала выглядеть красавицей. В ее движениях – вот в чем вся красота.

Благодаря тому, что они сделали перерыв, я различил другой звук, который там тоже присутствовал, – звук какого-то музыкального инструмента в другом конце парка. Захотелось подойти поближе, и я зашагал вперед под сенью вязов, миновал ряды бетонных столиков с шахматными досками – оазисы порядка, приглашавшие уединиться попарно. Но за столиками никто не сидел, в шахматы вообще никто не играл. Вокруг столиков, в местах, где они постепенно погружались в землю, рос мох, расползаясь по бетону и грунту, – шахматные доски словно бы пустили корни. Я шел под деревьями, мимо скрипа детских качелей, и, приближаясь к концу аллеи, понял, что звучит эрху [51]. Звук с придыханием, мелодия живая, причем в этой живости была скрупулезная выверенность: вещица старой школы. Каким кристально-прозрачным был голос эрху в парке – совсем не похоже на визг того же инструмента, когда музыкант наяривает в метро, конкурируя с грохотом поездов.

Дойдя до другой окраины парка, я увидел, что на эрху играли не один, а двое. Играли в унисон, сидя вместе на каменной ограде, лицом к ним стояла молодая женщина и пела. Около музыкантов стояла кучка людей – три женщины и мужчина, все уже очень немолодые: разговаривали и разминались. Одна женщина держала на руках ребенка, играла с ним и, неспешно расхаживая туда-сюда, ставила ноги так, чтобы их мыски указывали на траву впереди по ее курсу: ноги переставляла поочередно. Ее продуманные движения были как бы тенью движений танцовщиц – запаздывающей тенью. Я долго сидел на траве, слушая эрху и певицу. Было холодно. Певица пела тихо, в точности вторя нотам, извлекаемым смычками. В кульминационные моменты исполнители кивали друг другу. Я думал о Ли Бо и Ван Вэе, о произведениях Гарри Парча – его песнях с меняющейся высотой тона, – а также об опере Джудит Уэйр «Утешение ученостью», – о всем, что у меня первым делом ассоциировалось с этой китайской музыкой. Песня, погожий день и вязы – так могло быть в любой день последних полутора тысяч лет.