Открытый город - [39]

В спальне с поддельным антиквариатом в стиле Людовика XV с нее вмиг слетела робость. Она обняла меня, и объятие перетекло в поцелуй в щеку. Я поцеловал ее в шею – какая же длинная у нее шея, не ожидал – и в лоб (надо лбом возвышалась копна волос, под тусклой гостиничной лампой снова почти сплошь поседевших), и, наконец, в губы. Талия у нее была пухлая, мягкая; женщина тотчас опустилась на колени и вздохнула. Я, помотав головой, – мол, не надо преклонять колени – поднял ее. А затем мы оба, вместе, бухнулись на пол у барочной кровати, оба прислонились к атласному декоративному чехлу, и я задрал ее льняную юбку.

Потом она назвала мне свое имя – Марта? Эстер? я его моментально позабыл – и не без труда растолковала, что отвечает за организацию командировок в Конституционном суде в Брно. У нее есть взрослая дочь, она инструктор по лыжам в Швейцарии. Про мужа – есть он или нет – ничего не говорила, а я не спрашивал. Я назвался: «Джефф, бухгалтер из Нью-Йорка». В этой неизобретательной лжи было что-то жалкое, но был и юмор, в котором я находил смак, смирившись с необходимостью наслаждаться им в одиночку. Затем мы откинули покрывало с непримятой постели и заснули. Когда мы проснулись, часа через два-три, уже стемнело. Не проронив ни слова, я оделся, но на сей раз в молчание вплетались улыбки. Я еще раз поцеловал ее в шею и ушел.

В парке уже горели фонари, а дождь перестал. Люди гуляли парами, семьями, одни направлялись на концерты, другие – в рестораны. Я чувствовал легкость и признательность. Мне редко доводилось видеть Брюссель таким щедрым на ласку. В листьях зашуршал ветер, и я спросил себя, запомню ли ее лицо; нет, вряд ли. Но она постаралась, чтобы всё это далось мне легко, мой первый раз после Надеж, кое-что необходимое, чем я собирался заняться, но медлил. Теперь дело сделано, сделано так, что о лучшем я не могу и мечтать. Самое замечательное, что ей это было в удовольствие, заключил я; мы – просто два человека, которых занесло в дальние края, два человека занялись вдвоем кое-чем, чем им вздумалось заняться.

К чувству легкости и признательности примешалась грусть. До Эттербека оставалось еще несколько миль, и, пока я шел туда пешком, одиночество вернулось. «Это не может случиться снова», – такие слова я собирался ей сказать, но сообразил, что имею в виду что-то слегка иное и, в сущности, никакие слова ни к чему. Я вернулся в квартиру и на следующий день никуда не выходил. Валялся на кровати и читал «Camera lucida» Барта. Под вечер зашла Майкен, и я отдал ей деньги.

То ли на следующий вечер, то ли днем позже я нашел обрывок бумаги с телефоном, написанным рукой доктора Майотт, и решил пойти в интернет-кафе. Фарука там не было. За стойкой сидел тот, постарше, – чинный, с желтушной кожей. Густые, как щетка, усы, глаза навыкате. Я кивнул ему и зашел в телефонную будку. Трубку взял мужчина, но, когда я заговорил по-английски, он позвал доктора Майотт.

Она подошла к телефону и сказала: «Алло, кто это? О да, как ваши дела, но, простите, напомните, где мы познакомились?» Я напомнил. «Ах да, разумеется. Вы приехали в Бельгию на месяц, на три недели? Когда уезжаете? А-а, так скоро? Понятно. Что ж, позвоните-ка мне в понедельник – сходим куда-нибудь пообедать или еще что-нибудь придумаем, пока вы еще здесь».

Когда я повесил трубку и пошел платить, Фарук уже появился, и чинный беседовал с ним. Фарук увидел меня. «Друг мой, – сказал он, – как у вас дела?» Он настоял, что звонок оплачивать не надо, – как-никак, говорил я недолго и по городскому. Напарник Фарука ушел, а в кафе вошла какая-то клиентка. Фарук поздоровался с ней: «Са ва?» [34] – «Альхамдулилля» [35], – ответила она. Фарук обернулся ко мне и сказал: «Вот видите, от клиентов нет отбоя. Сюда идут не только все, кто поздравляет с Новым годом, – очень многие звонят домой на Эйд». Он показал на монитор за своей спиной – на реестр всех звонков из всех двенадцати будок в эту самую секунду: Колумбия, Египет, Сенегал, Бразилия, Франция, Германия. Просто глазам не верилось: неужели всего лишь двенадцать человек действительно звонят в столь разные страны? «Вчера и позавчера было то же самое, – сказал Фарук, – вот почему мне тут нравится работать, помимо всего прочего. Этот контрольный пример подтверждает идею, в которую я верю: люди могут жить вместе, но всё равно сохранять свои ценности в неприкосновенности. Видеть эту толпу индивидов из разных стран мне отрадно – и просто как человеку, и как интеллектуалу.

Я раньше работал уборщиком, – сказал он, – в одном американском университете в Брюсселе. Это был зарубежный кампус одного американского университета, и для них я был только уборщиком, знаете ли, кем-то, кто подметает аудитории после занятий. И я был любезным, тихим, как и положено уборщику; делал вид, что у меня нет своих идей. Но однажды я прибирался в одном кабинете, и туда зашел ректор, глава научного отдела, и мы каким-то образом разговорились, и меня посетила мысль заговорить с ним так, как говорил бы я – не как уборщик, а как человек, у которого есть идеи. И я заговорил и вставил несколько своих профессиональных терминов. Я говорил о Жиле Делёзе, и ректор, естественно, удивился. Но он держался непредубежденно, и я продолжил, и мы обсудили делёзовскую концепцию волн и дюн – ее суть в том, что пространства между этими формами, необходимые пространства, диктуют их определения: волны это или дюны. Ректор среагировал на этот разговор очень живо и сказал с американским радушием: „Заходите когда нибудь ко мне в кабинет, продолжим беседу“».