Открытый город - [38]
При следующем посещении кафе я надеялся потолковать с Фаруком о «Фламандском интересе», о том, как тут живется после всех этих вспышек насилия. Но когда я зашел в кафе снова, он разговаривал с другим марокканцем – тот был постарше, лет сорока пяти, по моим догадкам. Приветственно кивнув им, я зашел в телефонную будку и позвонил в Нью-Йорк. Когда я вышел из будки, они всё еще разговаривали. Тот, кто постарше, пробил мне чек, а Фарук спросил: «Друг мой, друг мой, как у вас дела?» Но мне внезапно открылось, что даже будь он здесь один, я не захотел бы с ним беседовать. Он тоже в плену у ярости и риторики. Я уяснил это, хотя мне импонировал его сектор политического спектра. Насилие, словно раковая опухоль, проникло во все политические идеи, подчинило их себе, и для многих людей важна лишь готовность действовать – делать все без разбора. Действие влечет за собой другое действие, над которым не властны какие бы то ни было принципы, и если ты хочешь выделиться, завоевать внимание молодежи и поставить ее на службу твоей идее, то просто обязан кипеть яростью. Казалось, единственный способ не поддаться этому искушению насилием – не отстаивать никаких идей, гордо чураться верности любому знамени. Но ведь такая позиция – нравственное падение, она даже хуже, чем ярость, не правда ли?
– Один евро ровно, – сказал по-английски марокканец постарше. Я расплатился и вышел на улицу.
Дни шли медленно, и ощущение, что в городе я совершенно один, крепло. Почти все дни я проводил в квартире за чтением, но оно не доставляло удовольствия. А если уж выходил наружу, бесцельно бродил по паркам и музейному кварталу. Камни мостовых пропитались водой и раскисали под ногами, а грязное, уже много дней немытое небо дышало сыростью.
Однажды в Гран Саблоне, ближе к вечеру, я зашел в кафе. Оказалось, там всего два клиента, включая меня: на неделе между Рождеством и Новым годом город погрузился в спячку. Кроме меня, там была только одна немолодая туристка; внимательно – это я заметил с порога – изучала карту. В тесном зале, освещенном рассеянным светом из окон, она казалась бледной, ее седина тускло поблескивала. Кафе было старое, а может, оформленное под старину, со стенными панелями из темного полированного дерева и несколькими картинами в облезлых позолоченных рамах. Полотна маринистов – бурное море, опасно накренившиеся «купцы» да рулевые на палубах. Несомненно, теперь эти моря и небеса выглядели намного темнее, чем задумывал художник, а паруса, когда-то белые, пожелтели от времени.
У высокой девушки, которая принесла мне кофе, выговор был не брюссельский, а парижский. Она поставила передо мной чашку и, к моему удивлению, на минутку подсела ко мне и спросила, откуда я. По моим догадкам, ей было не меньше двадцати двух, но никак не больше двадцати пяти лет, веки у нее были тяжелые, улыбка ослепительная. Мне польстили ее инициатива и явный интерес; она, несомненно, привыкла наблюдать, что на мужчин ее внешность действует сильно и мгновенно. Но меня она не заинтересовала, хоть я и был польщен, и мои ответы на ее вопросы были вежливыми и даже чересчур лаконичными, и, когда она снова встала и забрала поднос, в ее движениях сквозила скорее озадаченность, чем досада.
Минут через пятнадцать я отдал деньги мужчине за стойкой. Одновременно со мной подошла расплатиться бледная туристка. Заговорила на сбивчивом английском с восточноевропейской интонацией. Когда мы оба вышли под дождь, уже превратившийся в ливень, и замешкались под навесом у дверей кафе, я увидел, что она скорее блондинка, чем седая, с мешками под глазами и доброй улыбкой. У меня был зонтик, у нее – нет. В ее манерах сквозило мягкое дружелюбие; в воздухе, возможно, повисло ожидание чего-то. Я обернулся к ней и спросил:
– Вы полька?
– Нет, – сказала она. – Чешка.
К пятидесяти годам – столько я дал бы ей, судя по внешности – женщинам часто приходится трудиться над тем, чтобы хорошо выглядеть. В возрасте той официантки – в двадцать с хвостиком, – достаточно быть хоть немножко смазливой. В этом возрасте всё остальное само собой складывается в гармоничную картину: кожа упругая, спина прямая, поступь уверенная, волосы здоровые, голос не мямлит и не дрожит. В пятьдесят приходится прилагать усилия. Вот почему этот день обернулся сюрпризом: сюрпризом для туристки, когда она почуяла мой явный, пусть и почти бессловесный интерес; и сюрпризом для меня, когда я подивился, какие у нее огромные серо-зеленые глаза, как печально и умно они смотрят, сколько в них страстной и совершенно неожиданной прелести. День приобрел свойства сновидения, и это сновидение теперь распространилось на ее руку – рука легонько, мимолетно прикоснулась к моей спине, когда я приподнял зонт, загораживая спутницу от дождя. Некоторое время мы стояли и созерцали неутомимый проливной дождь. А потом немного прошли пешком вместе по вымощенным булыжником улочкам, по оживленной рю де ля Режанс, почти не разговаривали, используя общий зонтик как предлог для того, чтобы подольше не расставаться. Но когда она предложила пойти к ней в гостиницу и немножко выпить, загадку ее недавнего прикосновения к моей спине вытеснила недвусмысленная ясность, и во мне окрепла решимость, откликнувшись на эту перемену. «Я поддамся этому безумию, – сказал я себе, а сердце тем временем заколотилось, – и зайду так далеко, насколько она согласится поддаться своему безумию». Ясность придала нам обоим смелости. Я поднялся вслед за ней по лестнице, не отрывая глаз от подола серой юбки, обрезанной – словно гильотинированной – чуть ниже колен.
