Открытый город - [36]

Там был ряд деревянных будок со стеклянными дверями – для телефонных переговоров – а также полдюжины компьютеров. За стойкой дежурил мужчина, на вид лет тридцати с небольшим. Чисто выбрит, приятное худощавое лицо, прямые черные волосы. Он указал мне на компьютер в глубине зала. Я быстро нашел алфавитный телефонный справочник Бельгии. К моему удивлению, открылась англоязычная версия сайта, и я шустро ввел в окно поиска имя «Магдалена Мюллер». Отыскалось множество особ с именем «Магдалена М.», много других, внесенных в справочник под именем «М. Мюллер», и два точных совпадения – «Магдалена Мюллер», но обе с двойными фамилиями.

Я покинул сайт и вернулся к стойке. Заговорив с мужчиной на ломаном французском, оплатил услугу – за двадцать пять минут пользования интернетом набежало пятьдесят центов.

На следующий день я зашел в интернет-кафе проверить электронную почту и, покончив с ней, пошел платить. Но на сей раз перед уходом я удивил мужчину, спросив по-английски, как его зовут.

– Фарук, – сказал он.

Я представился, пожав ему руку, и добавил:

– Как ваши дела, брат мой?

– Хорошо, – сказал он с торопливой, озадаченной улыбкой.

Выходя на улицу, я призадумался, как он воспринял эту напористую фамильярность. А еще задумался, что заставило меня произнести эти слова. Я решил, что взял фальшивую ноту. Но скоро пересмотрел свою оценку. В это интернет-кафе я буду ходить еще несколько недель, так что лучше обзавестись там друзьями; и, как обнаружилось, наш диалог задал интонацию общения на следующий день.

В интернет-кафе дела шли бойко. Фарук, читавший за прилавком книгу, то и дело отвлекался, чтобы обслужить пришедших или уходящих. Все компьютеры были заняты, до меня доносились разговоры из деревянных будок. Я позвонил в Лагос своей тете Тину – сестре отца, – а потом в Огайо, друзьям. А еще в Нью-Йорк, в больницу, завизировать и продлить несколько рецептов на лекарства. В том числе для В.: раньше она принимала паксил и веллбутрин, но оба препарата не помогли, и я недавно прописал ей курс трициклических антидепрессантов. Я дал старшей медсестре надлежащие разрешения, а она сказала, что В. интересовалась, как со мной связаться. «Со мной невозможно связаться, – сказал я, – пусть звонит доктору Киму, ординатору, который меня заменяет». А потом, подбодренный тем, что с частью дел покончено, позвонил в отдел кадров справиться про кое-какие документы насчет отпуска; мне сказали, что сегодня у них был короткий день и на работу они выйдут только третьего января. Раздосадованный этим известием, я вышел из будки и стал ждать, пока Фарук обслужит другого посетителя. Он глянул на монитор с реестром телефонных звонков, потом на меня, а потом спросил:

– США?

– Да, верно, – сказал я, – а вы – откуда вы родом?

– Марокко, – ответил он.

– Рабат? Касабланка?

– Нет. Тетуан. Город такой, на севере. Вот он, на картинке у меня за спиной.

Он указал на поблекшую цветную фотографию в металлической рамке: широко раскинувшееся скопление белых зданий, позади – массивные зеленые горы. Я сказал, что только что дочитал роман одного марокканского писателя, Тахара Бен Желлуна.

– Да, я его знаю, – сказал Фарук, – у него большая репутация.

Хотел было что-то добавить, но тут подошел другой клиент – оплатить интернет, – и, пока Фарук высчитывал плату, получал деньги и давал сдачу, я запоздало уловил в его словах «большая репутация» неодобрительные нотки. Обратил внимание, что книга перед Фаруком – на английском языке. Он заметил мое любопытство, развернул книгу ко мне. Научная монография о работе Вальтера Беньямина «О понятии истории».

– Трудное чтение, – сказал он, – требует большой сосредоточенности.

– С этим здесь туго, – сказал я.

Подошел еще один клиент, и Фарук снова без заминки переключился на французский, а затем обратно на английский. Он сказал:

– Книга о том, как этот человек, Вальтер Беньямин, понимает историю в пику Марксу, хотя многие думают, что он сам – философ-марксист. Но Тахар Бен Желлун, как я уже сказал, – он пишет, исходя из определенного образа Марокко. Бен Желлун пишет не о жизни народа – нет, он пишет истории с элементами ориентализма. Его произведения – мифотворчество. Они не имеют ничего общего с реальной жизнью народа.

Пока он говорил, я кивал, а сам мысленно гадал, как только сочетаются этот запущенный брюссельский район, шумное маленькое интернет-кафе, крикливая пестрота коробок с шоколадом и жевательной резинкой на полках и сидящий передо мной улыбчивый серьезный мыслитель. А чего я, собственно, ожидал? Только не этого. Человек работает в интернет-кафе – обычное дело; человек работает в интернет-кафе, не закрывающемся даже на Рождество, – что ж, это в порядке вещей. Но чего-чего, а четкого, уверенного лексикона интеллектуалов, я никак не ожидал. Я горячо восхищался Тахаром Бен Желлуном как мастером гибкого и несентиментального повествования, но не стал спорить с мнением Фарука. Не стал, потому что слишком удивился, так что я лишь робко высказал мысль, что в романе «Коррупция» Бен Желлун всё-таки, возможно, уловил ритмы повседневной жизни. Книга о чиновнике и его внутренней борьбе, он вопрошает, хорошо ли брать взятки: к повседневной жизни – ближе некуда, верно? Зазвучал английский язык Фарука – череда вразумительных фраз, – и разрушил мои возражения. Я не мог угнаться за его аргументами. Он не утверждал впрямую, будто Бен Желлун пишет в угоду западным издателям, но намекал, что в общественно-социальной функции его прозы можно усомниться. Однако, когда я уцепился за эту мысль, он парировал ее несколькими фразами: «Есть и другие писатели, и их творчество имеет отношение к повседневной жизни и истории народа. Причем это не означает, что их хоть что-то связывает с идеалами националистов. Иногда от националистов им достается даже сильнее, чем другим».