Открытый город - [37]

Тогда я попросил его порекомендовать что-нибудь, близкое к правдивой литературе в его понимании. Фарук торжественно взял со стола обрывок бумаги и написал, медлительно, угловатыми, сцепленными между собой буквами: «Мухаммед Шукри „Голый хлеб“ в переводе Пола Боулза». Сам уставился на бумажку, потом сказал:

– Шукри – соперник Тахар Бен Желлуна. У них были разногласия. Видите ли, люди наподобие Бен Желлуна ведут образ жизни писателя-изгнанника, и в глазах Запада это придает им определенную… – тут Фарук помедлил, подбирая слово, – это придает им определенную поэтичность, если можно так сказать. Быть писателем-изгнанником – отлично. Но какое теперь изгнание, когда все беспрепятственно уезжают и приезжают? Шукри остался в Марокко, он жил со своим народом. Мне в нем больше всего нравится, что он был самоучкой, если это слово подходит. Он вырос на улице и сам научился писать на классическом арабском, но так никогда и не ушел с улицы.

Фарук говорил, казалось, без малейшей запальчивости. Я не до конца улавливал различия, которые он проводил, но их нюансированность впечатляла. В Фаруке была юношеская страстность, но его отточенные формулировки отличались простотой и, казалось, исходили от человека, прошедшего долгий путь (такой у меня возник образ). Его невозмутимость ставила меня в тупик. Наконец я сказал:

– Это же всегда нелегко, не правда ли? Я имею в виду, нелегко сопротивляться тяге к ориентализму. А те, кто станет сопротивляться, – кто будет их издавать? Какому западному издательству нужен марокканский или индийский писатель, который не увлекается ориентальными фантазиями или не утоляет потребность в них? Как-никак, Марокко и Индия для этого и существуют – чтобы быть царством ориентализма.

– Вот почему для меня так много значит Саид [32], – сказал он. – Видите ли, в молодости Саид услышал пресловутое заявление Голды Меир – мол, палестинского народа не существует – и, услышав это, занялся палестинским вопросом. Тогда он понял, что никто никогда не мирится с несходством. Ты не похож на других – ну и ладно, но это несходство никогда не считают самоценным. Несходство развлекательное, занимательный ориентализм вполне допустимы, но несходство, обладающее своей, неотъемлемой ценностью, просто неприемлемо. Жди хоть целую вечность – никто не признает, что ты самоценен. Дайте расскажу, что однажды случилось со мной на занятиях.

Фарук раскрыл книгу учета. Я пожалел, что нас то и дело прерывают клиенты. Также мелькнула мысль, что я должен был его поправить, – он процитировал Меир слегка неточно. Но я не был уверен, вправе ли я его поправлять, а Фарук продолжил разговор как ни в чем не бывало.

– Там задали один вопрос, – сказал он, – на дискуссии о политической философии. Нам следовало выбрать между Малкольмом Иксом и Мартином Лютером Кингом, и Малкольма Икса выбрал только я. Вся группа не согласилась со мной, они сказали: «Ааа, ты его выбрал, потому что он мусульманин и ты мусульманин!» Ну хорошо, да, я мусульманин, но причина другая. Я выбрал его, потому что в философском плане соглашаюсь с ним, а с Мартином Лютером Кингом не соглашаюсь. Мартином Лютером Кингом восхищаются все, он хочет, чтобы все объединились, но эта мысль, что ты должен подставить другую щеку, когда тебя бьют, – по мне, полная бессмыслица.

– Это христианская мысль, сказал я. – Он, видите ли, был священником, его принципы вдохновлены христианскими понятиями.

– Вот именно, – сказал Фарук. – Такие мысли я принять не могу. Все всегда ждут, что именно виктимизированный Другой сделает шаг навстречу, что именно у него помыслы благородные; а по-моему, не стоит этого ожидать.

– Такие ожидания иногда сбываются, – сказал я, – но только если твой враг не психопат. Тебе нужен враг, способный устыдиться. Иногда я гадаю, далеко бы продвинулся Ганди, будь британцы бессердечнее. Как бы всё повернулось, прояви они готовность стрелять по толпам демонстрантов? На одном лишь благородном неповиновении далеко не уедешь. Спросите конголезцев.

Фарук засмеялся. Я глянул на часы, хотя на самом деле идти мне было некуда. «Виктимизированный Другой: как странно, – подумал я, – что он употребляет такие выражения в разговорах запросто». Однако, когда он произносил эти слова, они приобретали намного больший резонанс, чем в какой-то ситуации в академической среде. Заодно я сообразил, что наш разговор обошелся без стандартного обмена светскими любезностями. Вопреки всему, он оставался для меня лишь работником интернет-кафе. Да, он еще и студент или раньше был студентом, но на кого учился? Вот он, безвестный, словно Маркс в Лондоне. Для Майкен и бесчисленных ей подобных в этом городе он – лишь очередной араб, на которого в трамвае бросают быстрые подозрительные взгляды. Да и он тоже обо мне ничего не знал – только то, что я звонил в Штаты и Нигерию и заходил в его кафе трижды за пять дней. Подробности наших биографий не имели значения для нашего диалога. Я протянул ему руку и сказал:

– Надеюсь, мы скоро сможем продолжить этот разговор, мир вам.

– И я тоже надеюсь, – сказал он, – мир вам.

Мысленно вернувшись к словам Майкен, я решил, что ошибался. В трамваях на Фарука бросали не быстрые подозрительные взгляды. Нет, на него смотрели с давно уже тлеющим, еле сдерживаемым страхом. Классическая антииммигрантская позиция, когда в приезжих видят врагов, конкурентов за скудные ресурсы, срослась здесь с возобновившимся страхом перед исламом. Когда в тридцатых годах XV века Ян ван Эйк написал свой автопортрет в огромном красном тюрбане, это свидетельствовало о мультикультурализме Гента того столетия, о том, что чужестранец не был необычным гостем. Турки, арабы, русские – все они были частью визуального словаря эпохи. Но чужестранец остался чужим и превратился в козла отпущения, на котором вымещают недовольство, вызванное какими-то новыми причинами. Заодно меня осенило, что мое положение не так уж отличается от положения Фарука. В глазах незнакомцев я выглядел смуглым, неулыбчивым, одиноким чужаком, а значит, наверняка возбуждал смутную ярость защитников Vlaanderen