Открытый город - [40]

Когда Фарук произнес эти слова, я вообразил тон ректора. Всё равно, что рука на плече, обезоруживающий жест, заговорщическое обещание: заходите когда-нибудь ко мне в кабинет, будем общаться.

«Но, – продолжил свой рассказ Фарук, – когда я увидел его снова, он не только отказался со мной говорить, но даже притворился, будто никогда в жизни меня не видел. Я – всего лишь уборщик, вытирающий пол, я – не больше чем предмет мебели. Я поздоровался с ним, попробовал напомнить про наш разговор о Делёзе, но он не проронил ни слова. Существовала какая-то граница, и я, пытаясь ее перейти, лишь тратил время зря».

Пока Фарук рассказывал, люди входили в будки и вскоре выходили, а он здоровался с каждым, непринужденно или учтиво – в зависимости от того, предположил я, как часто они бывали здесь раньше. Он говорил на французском, арабском, английском – смотря по ситуации; с мужчиной, звонившим в Колумбию, перебросился несколькими испанскими словами. На каком языке обращаться к каждому, решал без заминки, а держался так приветливо, что я подивился, отчего на первый взгляд он показался мне отстраненным.

«У меня есть два проекта, – сказал Фарук. – Один прагматичный, другой более глубокий». Я спросил, что это за прагматичный проект: работать в интернет-кафе? «Нет, – сказал он, – даже не здесь; прагматичный проект, долговременный – учеба. Я учусь на переводчика со знанием арабского, английского и французского, а еще прохожу курсы – перевод материалов для СМИ и субтитров к фильмам, всякое такое. Таким путем я найду работу. Но мой глубокий проект – насчет того, о чем я говорил в прошлый раз: насчет несходства. Я твердо верю в это – в то, что люди могут жить вместе, – и хочу понять, как сделать это возможным. Здесь это возможно – в малом масштабе, в нашем кафе, – и я хочу понять, как сделать это возможным в большом масштабе. Но, как я вам говорил, я самоучка, так что я не знаю, какую форму обретет этот второй проект».

Я спросил, не думал ли он стать писателем, а он сказал, что даже это ему неясно. Сказал, что сначала выучится и придет к пониманию, и только после этого выберет форму своей будущей деятельности. Меня потрясло благородство его цели, то, сколько в ней идеализма и старомодного радикализма, как уверенно он о ней говорит, словно вынашивал ее много лет; и, хотя мой внутренний голос скептически бурчал, я поверил в цель Фарука. Но в то же время невольно призадумался из-за его пересказа нашего давешнего разговора – его утверждения, что в прошлый раз он назвал себя самоучкой. Мелочь, конечно, но (я был уверен, что память меня не обманывает) тогда он назвал этим словом только Мухаммеда Шукри, не себя. Мелкий образчик не то чтобы ненадежности, но определенного изъяна памяти Фарука, изъяна, который легко прозевать – так уверенно Фарук держится. В любом случае, мне пришлось скорректировать, пусть и слегка, свое былое впечатление, что передо мной вдумчивый человек. После этих мелких промашек – были и другие, но, в сущности, незначительные, не заслуживающие даже клейма «ошибка» – я стал меньше робеть перед ним.

«Случай в американском университете, – сказал Фарук, – наложился в моих размышлениях на идею Фукуямы о конце истории. Нельзя – это, помимо всего прочего, самонадеянно – считать, что текущая реальность западных стран – вершина истории человечества. Ректор употреблял все эти термины: „плавильный котел“, „салатница“, „мультикультурализм“ – но я их не приемлю. Больше всего я верю в несходство. Помните, я рассказал вам историю насчет Малкольма Икса: вот чего не понимают американцы – не понимают, что иракцы никогда не смогут одобрить власть иностранцев. Даже если бы Египет вторгся в Палестину, чтобы спасти палестинцев от Израиля, палестинцы не смогут с этим смириться – им не захочется жить под властью египтян. Никому не нравится иностранное господство. Знаете, как сильно ненавидят друг друга Алжир и Марокко? В таком случае сами можете себе представить, во сколько крат ужаснее было бы вторжение западной державы. Должно быть, Беньямин поможет мне лучше в этом разобраться, должно быть, его неявный пересмотр Маркса поможет мне понять историческую структуру, в которой несходство возможно. Но я также верю в божественный принцип. Ислам может кое-что предложить нашей мысли. Знаете Аверроэса? Не вся западная мысль исходит исключительно с Запада. Ислам – не религия, а образ жизни, и он может кое-что предложить нашей политической системе. Я всё это говорю не для того, чтобы объявить себя типичным представителем ислама. На самом деле я, видите ли, плохой мусульманин, но когда-нибудь вернусь к соблюдению обетов. Сейчас я соблюдаю их не очень усердно».

Он сделал паузу, испустил смешок, поглядывая на меня: какова моя реакция на его слова? Я ничем не выдал своих мыслей. Лишь кивнул в знак того, что слушаю. У стойки собрались три или четыре клиента, а Фарук с улыбкой продолжил: «Но вот в чем штука – я пацифист. Я не верю в насильственное принуждение. Знаете ли, если даже кто-то сюда ворвется и прицелится в моих родных, я не смогу его убить. Я говорю как есть, напрасно вы смотрите так удивленно. Но, друг мой, – произнес он тоном, намекающим на подведение черты под беседой, – давайте встретимся послезавтра. Вы знаток философии, но также вы американец, и я хочу побольше поговорить с вами кое о чем. По субботам я работаю до шести. Может, встретимся вон там напротив? В португальском ресторане „Каза Ботельу“ там на углу, – и он показал на другую сторону улицы – давайте встретимся вечером в субботу».