Отечественное порно - [15]
— Ну это в соавторстве с тобой.
— Мы — молодцы.
— Я редко присылаю деньги…
— Не парься, у неё всё есть. Твои деньги остаются у моей мамы, как ещё одна прибавка к пенсии. Хотя она говорит, что копит их и на совершеннолетие вручит их Рае.
— У тебя есть её фотки на телефоне?
— Есть. Но я не покажу. Ни к чему это, Лёня. Ты сейчас раскиснешь, начнёшь ныть: «я хочу её увидеть». Это никому не нужно. И в первую очередь ей. Она тебя не помнит и счастлива. Пусть всё будет как есть.
— Пусть всё будет как есть, — согласился я.
— Мне, правда, пора.
— Скажи… Так, для истории… Почему ты ушла?
— Не начинай. Ты же прекрасно понимаешь, не ушла бы я, ушёл бы ты. Поверь. Ты не семейный человек.
— Мне почему-то кажется, что и ты тоже.
— Может быть… Может быть. А из двоих кто-то один обязательно должен хотеть семью, создавать уют, устраивать родным праздники…
— А Козин что — такой?
— Ты напрасно «сарказмируешь», мой дорогой. У него главный принцип в жизни: всё для дома, всё для семьи. Он и работает только для того, чтобы мы все были, что называется, в шоколаде. У нас большой дом. Кроме нас там повар, служанка, няня, охрана, два личных водителя… Мой, правда, почти всегда отдыхает, ему со мной повезло… Толик строит империю. И строит не для себя, для нас.
— А я?
— А ты ничего построить не можешь. Тебе всё в тягость. Всё и все. И ты совсем не дружишь с реальностью.
— Ну что-ж… Ладно… Желаю тебе счастья.
— Ты думай о себе.
— Обязательно. — Я ещё какое-то время посидел молча, говорить было не о чём. — Пока?
— Пока.
Я вылез из машины, захлопнул дверь, и она умчалась. А я побрёл домой.
Утром я снова явился на съёмку.
Наташи не было. Выяснилось, что она сегодня не участвует.
Когда я пришёл в павильоне назревал нешуточный скандал. Очень скоро он разгорелся вовсю.
Взволнованный и разгневанный Пербудько бегал между декорациями и кричал:
— Андрюшенька, твою мать! По-твоему это императорский дворец? Это царские палаты?
— Но картинка хорошая, — отвечал Трубецкой. — В кадре смотрится отлично.
Пербудько взорвался:
— Не смей! Не смей мне рассказывать о картинке! Пока ещё я режиссёр! И я тебе говорю — старьё! Старьё!
— Что тебе не нравится?
— А то! — орал Пербудько. — То, что когда царица садится на эту грёбаную кушетку! Лишь только она опускает свою жирную задницу на эту грёбаную кушетку — пыль столбом.
— Не выдумывай.
Царица стояла неподалёку. Полноватая, с большой грудью, в шикарном царском одеянии, с короной на пышной причёске.
— Царица! — позвал Пербудько. — Иди! Иди, сука, сядь на кушетку!
Царица послушно подошла, села…
Пербудько подскочил к Трубецкому:
— Ты видел? Видел?
Трубецкой понизил голос и парировал Пербудько.
— Может эта пыль не с кушетки, а с царицы.
— Ты издеваешься?
— Да на х. й мне это надо, как говорил Сомерсет Моэм. Я имею ввиду, пыль не с кушетки, а с костюма.
— Хорошо! — крикнул Пербудько. — Царица, скидай платье.
Царица принялась раздеваться. Все молча ждали.
— А теперь садись! Садись на кушетку.
Царица села. Пыль опять поднялась.
— Ты видел? — закричал Сергей. — Видел? Что теперь скажешь? Что это у неё из жопы?
— Мон шер, как тебе не стыдно! — Трубецкой обратился к голой царице. — Пардон, мадам. Сами понимаете…
Я приблизился к Славику, спокойно читающему библию.
— Привет, Слава.
— Привет, чувак.
— Сцены с Солохой сегодня будут?
— Не-а. Кажется только послезавтра.
— А сегодня что снимаете?
— Групповушка во дворце.
— Увлекательно.
— Намучаемся мы сегодня с ней. Групповушка это всегда такой головняк. Дай Бог, чтоб к вечеру сняли.
Он был прав. Сцена не получалась. Постоянно что-то выходило не так. Режиссёр хотел снять хотя бы один панорамный дубль в этой сцене. Долго готовились. Наконец начали и — вдруг — стоп. Что такое? Пербудько заметил тень от камеры. Бросились переставлять свет. Переставили. Начали. Стоп. Что такое? Один из операторов сказал, что у царицы бликует попа. Прибежал гримёр, стал гримировать попу царицы. Загримировал. Поехали. Бабах! Та самая злосчастная кушетка! Под тяжестью казака и первой фрейлины — у кушетки отвалилась ножка, тела грохнулись на пол. Пербудько матерился так, что даже у меня розовели уши. Тем временем заменили кушетку на другую. Можно снимать. Приготовились. Начали. Стоп! У второго казака «упало настроение». Пришла девушка, подняла «настроение». Надо снимать. Начали. Стоп!…
После обеда я уехал.
Дома я достал чистую тетрадь, сел к столу, закурил… Я задумал написать рассказ обо всём случившемся. Рассказ этот виделся мне весёлым, смешным… Начал работать. Всё шло гладко, легко… Теперь со стороны мне многое казалось забавным…
Время неслось незаметно. Страницы быстро заполнялись мелкими строчками. К полуночи было выкурено одиннадцать сигарет и ровно столько же исписано страниц.
Я устал. Спина и шея ныли так, словно я всё это время не сидел за столом, а разгружал вагоны.
Я заварил чай, пожарил яичницу, сделал бутерброд… Мозг продолжал лихорадочно работать: набрасывал диалоги, подыскивал удачную метафору…
После ужина меня всего влекло назад, к столу, к тетради. Но я понимал, что на сегодня лучше остановиться. Я понимал, что слишком перевозбуждён психологически. Надо остыть, успокоиться…
Ярко, проникновенно, неожиданно, интересно. Алексей Курилко умеет разглядеть в глазах своих современников сокровенное и написать об этом.
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.
«А все так и сложилось — как нарочно, будто подстроил кто. И жена Арсению досталась такая, что только держись. Что называется — черт подсунул. Арсений про Васену Власьевну так и говорил: нечистый сосватал. Другой бы давно сбежал куда глаза глядят, а Арсений ничего, вроде бы даже приладился как-то».
В этой книге собраны небольшие лирические рассказы. «Ещё в раннем детстве, в деревенском моём детстве, я поняла, что можно разговаривать с деревьями, перекликаться с птицами, говорить с облаками. В самые тяжёлые минуты жизни уходила я к ним, к тому неживому, что было для меня самым живым. И теперь, когда душа моя выжжена, только к небу, деревьям и цветам могу обращаться я на равных — они поймут». Книга издана при поддержке Министерства культуры РФ и Московского союза литераторов.