Остров обреченных - [65]

И тут она поднимает руки из воды, смывает прилипший к телу песок и вполголоса произносит:

– Отпустите его ко мне, отпустите его ко мне…

Но они не собираются делать этого, хотя она так умоляюще смотрит на них. Встают вокруг мертвого тела, костяшки пальцев белеют от мучительных попыток не дать крику вырваться наружу. Украдкой бросают друг на друга взгляды, горячий пот струится по телу, и тем, кто не стоит в воде, а остается на суше, все невыносимее и невыносимее: зной сжимает голову, словно тяжеленный дополнительный череп, сердце бешено стучит, выпрыгивая из груди, будто тебя заперли в бане и продолжают поддавать пар, и вот ты уже ползаешь по полу, стонешь и умоляешь о самом абсурдном спасении из всех – пусть наступит конец света, и тогда баня рухнет вместе со всем остальным, – лишь бы освободиться от этой адской жары!

О, они мечтают, чтобы англичанка снова закричала, им нужна ее дикая истерика, ведь тогда они хоть какое-то время смогут не думать о собственном бедственном положении, но девушка просто складывает ладони лодочкой, начинает поливать водой грудь и монотонно твердит:

– Отпустите его ко мне, отпустите его ко мне…

Англичанка перестает обливаться, делает несколько шагов в их сторону и вдруг начинает танцевать. Иногда тело полностью скрывается под поверхностью воды: мелькают судорожно дергающиеся ноги, руки поднимаются и опускаются, подобно плавникам ската; потом из воды показываются ослепительные плечи, и она мягким рывком взмывает вверх над линией горизонта, а потом, словно отрез шелка, ласково опускается на зеленую воду. Это танец тоски, танец страсти, танец желания, которое ненавидит, когда его удовлетворяют, тоска по никому.

Мадам находит на берегу лохмотья англичанки, перебрасывает их через плечо, убегает от этой вони, жары, мужчин – только сейчас, дрожа от стыда и обиды, она почувствовала, как ужасно от них воняет, внезапно поняла, насколько обнаженной делает ее саму непристойный танец голой англичанки: обезумевшая девушка как будто предлагала их обеих похотливым взглядам мужчин – мадам хватает ее за плечо и резко останавливает. Женщины вглядываются друг в друга, как два канатоходца, встретившиеся на середине троса, натянутого между страхом и ненавистью, и понимающие, что одному придется упасть. Мадам накидывает на англичанку лохмотья, ведет ее к берегу и злобно говорит:

– Идешь к своему любовничку? Думаешь, захочет тебя такую?

Англичанка резко останавливается и бьет мадам кулаком в нос, кричит, пытается ударить в спину, укусить:

– Вы убили его, думаете, я не знаю, что это вы убили его! Погодите, вот станет темно, погодите!

– А он что, умер? Любовничек твой? – с наигранным удивлением спрашивает мадам, удерживая англичанку на расстоянии вытянутой руки. – Да быть того не может, девочка моя!

Мадам берет ладонь девушки в свою и ласково поглаживает алеющие на левом плече укусы. Ладонь удивляется, потом ненавидит, и одному из стоящих на берегу мужчин становится не по себе от ледяной ярости, о которой говорит эта безвольно падающая на бедро ладонь.

4

Лопат у них нет, копать нечем, да и песок слишком твердый – ногтями не выскрести, поэтому погребение происходит следующим образом: они носят мокрый песок со дна лагуны и засыпают умершего. Работают бо́льшую часть самого жаркого полуденного времени, спешат только в самом начале, чтобы поскорей забить отвратительный запах, а потом успокаиваются, движения становятся размашистыми и убедительными, ведь они уже похоронили свой страх под четырьмя слоями песка, который быстро затвердевает на такой жаре. Копают песок у самого берега, но в разных местах, стараясь не смотреть друг другу в глаза. Лишь иногда встречаются у могилы, падают на колени рядом друг с другом, задевают друг друга ладонями и почтительно высыпают новый и мягкий песок на старый и твердый.

И все же в этот знойный полдень не хватит никакого песка, чтобы похоронить их страх. Даже если взять целую пустыню, огромную пустыню Сахару или какую-нибудь из пустынь Монголии, и то бы песка не хватило. Одному из них снится сон, что у него есть поезд: маленький товарный поезд, который ходит от карьера до кирпичного завода, поезд из детства, глубокого детства, когда повсюду мерещатся звери и самый большой зверь – поезд. Ему так хотелось иметь такой поезд и вагоны с горами песка, и самому бегать от одного вагона к другому с самой большой лопатой во всем поселке, и раскидывать этот песок, пока вагоны с грохотом проносятся мимо боксера, чье мертвое тело лежит рядом с путями.

Другой идет по той самой пустыне. Нещадно палит солнце, пустое, словно белки закатившихся глаз. Повсюду песок, весь песок мира, а он – блуждающий центр этого океана песка, потому что куда бы он ни шел, все время оказывается в самой середине. Нет ни конца, ни начала, ни верха, ни низа, никакого вперед или назад. Мировые часы остановились, бог возлежит на смертном одре на далекой звезде. Солнце тоже остановилось и будет гореть, пока не сожжет само себя и не расплавится. Нет ничего, кроме песка, и в какой-то момент он раздевается догола и ложится на спину, прямо на песок, на миллионы, миллиарды крошечных, давно впавших в спячку существ; но если солнце будет палить так же беспощадно еще несколько часов – каких часов, ведь времени больше нет! – еще сотня шагов туда-сюда и по кругу, и они проснутся, проснутся в озлоблении и сразу же набросятся на дерзкого нарушителя их покоя – «и, пытаясь добраться до солнца, они заползут на меня, одиноко бредущего по пустыне, но скоро поймут, сколь тщетны их усилия, и тогда обратят свой гнев на меня, заползут во все мои пещеры, по мосту языка прямо в тоннель горла, заберутся в сточные канавы носовых проходов, в шахты ушей и в глаза, если те у меня еще останутся, и в последний, самый честный момент разрушения я смогу констатировать, что все надежды на спасение и правда были глупейшей затеей, – тогда, забравшись мне в глаза, они прогрызут крошечные ходы посреди зрачка и хлынут туда, изнывая от любопытства и желания узнать, что же скрывается там, за прекрасными оболочками, и господи, как же они будут разочарованы, как же они будут разочарованы!».