Остров обреченных - [67]

Лично я предпочитаю распятие. Возьму плотника с собой в магазин, где продают дерево, и выберу самое привлекательное: может быть, каштан, ведь мне всегда так нравились каштаны в цвету, их огромные, густые, мягкие тени, или тополь, потому что в одном из дворов моего детства рос высокий тополь и я любил его так сильно, как если бы он был единственным деревом на свете; но одно дерево мне точно не подходит – дерево, скрипящее, как виселица на сильном ветру; я спрошу ни в чем не повинного плотника, что это за дерево, потому что не хочу, чтобы мой крест скрипел, как виселица, – я ведь хочу, чтобы меня распяли, а не повесили. Не надо помогать мне вбивать гвозди, не надо помогать мне нести крест, я буду палачом самому себе, пока не пробьет мой смертный час, и если у меня и остались какие-то желания, то вот чего я желаю – чтобы тень, которую отбрасывает мой крест, была такой большой и густой, чтобы обитающие в песке существа не проснулись, пока все не будет кончено».

Солнце без устали придумывает всё новые и новые игры для того, кто бредет по пустыне. Иногда подносит ко рту трубку и развлекается, плюясь обжигающей лавой прямо в спинной мозг странника, пока тот не падает и не начинает змеей извиваться на песке. Нет, не змеей – червяком, дождевым червяком; он уже чувствует грубые пальцы крючка, и внезапно крючок вонзается прямо в живот, и только бы не закричать, потому что тогда крючок зайдет еще глубже, а ведь он обжигающе горяч, и особенно больно, когда он проходит по горлу, застревает там и начинает раздирать глотку, чтобы вырваться на свободу, ведь ему надо добраться до головы – крючок просто мечтает вонзиться ему прямо в мозг, он так долго лежал в скобяной лавке, постоянно пребывая в возбуждении от одной мысли о том, что когда-нибудь сможет окунуться в человеческий мозг. И тут случается самое страшное: кажется, что от тела отрывают ноги, а ведь здесь нет ничего невозможного, ничего слишком ужасного, слишком невероятного – конечно, кости пропали, но ведь дело просто-напросто в том, что нельзя быть слишком длинным, к тому же крючку они еще пригодятся – не в этот раз, так в следующий. И вот ты лежишь на песке, сопротивляешься, извиваешься изо всех сил, но сил-то уже немного, да и извиваться надо было научиться получше, пока была такая возможность, и под конец ты бросаешь эту безнадежную затею и опускаешься; песок лижет тебя, словно языки пламени, а ты опускаешься все глубже и глубже: сердце уходит вниз, горло уходит вниз, вся голова уходит вниз, все дальше погружаясь в сильнейший ужас, в самое обжигающее пламя – и если бы у тебя еще оставались кости, можно было бы хотя бы попробовать выбраться на ощупь, чтобы растянуть время между первым прикосновением и жутким, моментально вспыхивающим осознанием того, что скрывается в семи метрах под поверхностью песка. Но прошлого не изменить, и теперь ты весь состоишь из нервов и крика; о, как ты мечтаешь вернуть хотя бы жалкий метр костей, плоти и сухожилий, способный принять первый ужасающий толчок, – чертов крючок, ты не ведаешь, что творишь! – и ты кричишь, и кричишь, и кричишь, и вдруг оказываешься до краев заполнен песком, словно какой-то мешок.

Повсюду песок, песок-песок-песок, песок – свет и тьма, голова заполнена песком, потому что больше в ней ничего не осталось, песок шуршит во внутренностях, и глупый желудок отчаянно пытается переварить его, но даже песок не спасает от страха, от жуткого осознания, куда жестокий крючок помещает свою добычу. Тебя, жалкого песочного человека, постоянно трясет от страха, и эта дрожь преданно следует за каждым движением крючка. Вот что, должно быть, самое жуткое – наступить всеми нервными окончаниями на мертвое тело. Кажется, ты вот-вот взорвешься, разлетишься на осколки, но песок безжалостен и не вспыльчив, даже когда раскаляется от гнева, даже когда ты дико и долго кричишь, что пора уже взять себя в руки и разлететься во все стороны. Но песок издевается над тобой, он равнодушен и к лести, и к угрозам, он готов показать тебе все, на что способен на глубине семи метров, он подкрадывается и начинает безумнейшим образом щекотать, а ты даже засмеяться не можешь.

И вот тогда сверху поступает сигнал: крючок слегка подергивается, и ты готов на всё, лишь бы не сорваться с него – дорогой мой, любимый мой крючок, думает песок в тебе, не подведи! И крючок не подводит: тебя тащат наверх, неумолимо и уверенно, и ты благословляешь крючок за его силу, но тут наступает жуткий момент – нет, не наступает, а обрушивается на тебя – когда ты замечаешь, что ты не один, ты движешься вверх не один, вместе с тобой вверх стремится и та самая добыча, на которую надеялся крючок; она висит на твоих нервах, как на канате, и мертвец не отпускает тебя, хотя ты отчаянно извиваешься, и твои нервы не лопаются, хотя ты горячо желаешь этого – так горячо, как только может чего-то желать раскаленный песок. Вот наконец свет, наконец-то свет, конец беспомощным барахтаньям – ты просто обвисаешь на крючке, и песок вытекает из тебя, а на его месте появляется не что иное, как боль. Ноги умерли и лежат в песке где-то под тобой – по крайней мере, они неподвижны, но стопы свело судорогой, видимо, от отчаяния и тоски по костру.