Остров обреченных - [68]

Нечто невыразимое в словах, последовавшее за тобой наверх, срывается, и крючок разражается хохотом, брызжет обжигающей слюной, пинает нечто ногами, и оно издает глухой звон. Прежде чем глаза падают на песок, устав смотреть на боль, ты успеваешь понять, что это бочка, довольно большая зеленая бочка – больше о ней, собственно, и сказать-то нечего, но все же с ней что-то не так, потому что крючок вдруг вырывает в песке большую яму и с гневными криками сталкивает бочку вниз, а потом ничего особенного не происходит. Просто солнце разбухает все больше и больше, превращаясь в пылающую черепаху, после чего взрывается и разлетается воздушными шарами – миллионами, нет, миллиардами шаров, которые, омерзительно пылая, медленно опускаются на твою пустыню, и земля становится еще горячее, и тут остается только порадоваться, что у тебя нет ног, иначе бы ты обжегся; а шары все ближе и ближе, миллионам, миллиардам шаров становится тесно; толкаясь, они стараются упасть тебе прямо в глаза – а потом вдруг разом, в один моментально вспыхивающий ужасом момент сливаются в единое целое, пустыня содрогается, и крючок погибает, падая в яму; бочка исчезает в облаке дыма, слизистые глаз дрожат, а потом лопаются от водопада ослепительного света и всепожирающей жары, которая обрушивается на землю и на тебя самого.

Мадам и англичанка возвращаются после тайной прогулки в недра острова, и один из троих мужчин, чьи ладони и предплечья покрыты зеленым высохшим песком, мужчина, сидящий в тени скалы, внезапно вспоминает ненависть, которую почувствовал, когда чужая рука легла ему на бедро. Увидев два невысоких песчаных холмика на берегу, женщины замирают как вкопанные.

– Похоронили как полагается, это уж точно, – говорит Тим Солидер, забывая держаться поодаль от остальных, ведь все самое ужасное уже закончилось.

– Он ушел от нас так внезапно, – подхватывает капитан, – как будто у него солнечный удар случился. Не дойдя до боксера, вывернул весь песок на пустую бочку, будто смотреть на нее ему было еще тяжелее, чем на труп. Надрывался, как раб на галерах, стараясь закопать ее; под конец уже ползал от воды к бочке с пригоршнями песка, а когда мы попытались поставить его на ноги, извивался, как змея, кричал, чтобы мы отстали от него, потому что он такой же мертвец, как и мы. Сначала нам даже показалось, что это он во всем виноват, но теперь уже ничего непонятно, совершенно ничего непонятно.

Мадам подходит к Луке Эгмону, могильным камнем лежащему над местом погребения бочки, пытается поднять его, но тело вяло обмякает у нее на руках.

– Надо хотя бы перенести его в тень, – шепчет она.

И тут мадам замечает белую скалу, отпускает Луку, тот оседает на песок; она заходит в воду, наклоняется, ласкает ее, ибо из-под песка, который они так упорно носили, насыпая могильные холмы, показалась сияющая белая скала, которой никто из них до сих пор не замечал.

– Вы, верно, ослепли, – произносит мадам, отряхивая скалу от песка, – вконец ослепли!

Она даже не подозревает, насколько все они слепы.

5

Белая скала оказывается совсем не такой, как им показалось поначалу. Дело в том, что сперва они решили, что она начинается там, где ее заметила мадам, и продолжается до середины лагуны, скромно прикрывшись слоем песка; но, расчистив усталыми руками песок, обнаруживают, что на самом деле она уходит в совершенно ином, непредсказуемом направлении, и их тут же охватывает сильнейшее, безудержное желание обнажить белую скалу целиком, раскрыть все ее белоснежные тайны. Да, их обуревает такая жажда деятельности, что они падают на колени прямо в воде и поспешно бросаются разгребать песок.

Жара начинает спадать, воды лагуны неподвижны, поднимается едва заметный ветерок, слышится шелест травы, одинокая ящерица падает с камня на камень; хотя море совсем близко, звуки слышны даже с большого расстояния, как будто от одного края горизонта до другого шумит невидимый водопад, и ближе всего оказывается голос мечущегося в полузабытьи Луки Эгмона. Они уложили его в тени у подножия горы, он спит на животе, и ему кажется, что он погребен в могиле вместе с бочкой; время от времени он произносит вполголоса, но очень четко: распните меня, – и стонет от счастья.

Пятеро человек стоят в воде на коленях и роют песок настолько упорно, настолько забыв обо всем остальном, как будто это занятие делает их ближе к мировой душе, как будто ключ к пониманию всех страданий этого мира спрятан под песком, и они забывают обо всем, кроме теплого мелководья, горячего песка, наполняющего ладони, и белой скалы, чья белизна становится все более ослепительной и обнаженной по мере того, как они приближаются к берегу.

Они позабыли обо всем: эй, мышка, мурлычет серый кот страха, мышка, побегай-ка по траве, забудь о том, как я укусил тебя, забудь о моих когтях, пусть острые белые клыки над твоей головой растворятся в сумерках. Мышка, милая мышка, разреши мне не мучить тебя пять минут, или двенадцать минут, или два часа, или три дня; беги, беги со всех ног, беги куда подальше, беги насколько духу хватит! Беги в ясную ночь, и пусть ясные звезды станут моими глазами и осветят тебе путь, если ты будешь хорошо себя вести; беги по утренней росе и не думай, отчего за тобой шевелится трава, беги через долгий солнечный день, ищи забытье в моей милосердной тени, которая будет следовать за тобой днями напролет с такой же преданностью, как и твоя собственная! И никогда не жалуйся на то, что твой страх хранит тебе верность, мышка: во всем виновата твоя собственная неверность, единственное оправдание которой состоит в том, что она продолжается ровно столько, сколько я позволю!