Оруэлл - [50]

Тем не менее в октябре 1934 года роман вышел без специального предисловия. При этом, как и в следующих произведениях Оруэлла, через всю книгу проходил своеобразно преломленный образ самого автора с его жизненными впечатлениями, чувствами и мыслями.

Первое издание романа «Дни в Бирме». 1934 г.

Роман привлек внимание широкой аудитории. Критика хвалила «Дни в Бирме» за яркую публицистичность, превосходное знание колониальных реалий — по крайней мере свободное, местами даже лихое обращение автора с этнографическим материалом создавало такое впечатление, что тут же почуяли литературные обозреватели. Оруэлла, правда, ругали, за излишнее критиканство, чрезмерное обличение колониальных пороков. В какой-то мере эти суждения были справедливы, ибо британский колониализм способствовал постепенному проникновению в среду крайне отсталого (с европейской точки зрения) местного населения образования, бытовой опрятности, внешних культурных навыков. Но ведь автором создавалось не научное, всесторонне взвешенное произведение, а тот образ Бирмы, который сложился в его сознании, обремененном чувством «вины колонизатора». Биографы Оруэлла пишут: «Основная сила “Дней в Бирме” проистекала из их автобиографических деталей. Известно было, что Оруэлл писал на основании непосредственных наблюдений той среды, которую он крайне невзлюбил. Но это не была автобиография под видом художественного произведения, и книга не должна читаться как таковая. И хотя повсеместно заметна кисть Оруэлла, “я” присутствует довольно редко, и не только потому, что повествование ведется от третьего лица. На самом деле значительная часть его личного бирманского опыта не описана»^{233}.

Последний город, в котором Блэр служил, Ката, был использован в качестве прообраза вымышленного города Кьяктада, где в основном развивается действие. В книге две перемежающиеся сюжетные линии — «бирманская» и «колониально-британская». Главным представителем первой линии является старший судья У По Кин: «Самое раннее воспоминание хранило чувства голопузого малыша 1880-х, видевшего победный марш британцев в Мандалае. Помнился ужас от колонн красных мундиров краснолицых гигантов, пожирателей коров, помнились длинные винтовки за их спинами и мерный грохот их башмаков. Заставивший удрать подальше детский страх вмиг почуял безнадежность состязания между своим народом и племенем жутких великанов. Уже ребенком У По Кин поставил целью примкнуть, пристроиться к могучим чужакам»^{234}. Став судьей, он прилагает все силы, хитрость, опыт с одной целью — сохранить свое положение, расширить свои полномочия, укрепить свою власть над соплеменниками. Полунищий побирушка унижениями, доносительством, а затем взятками и лестью достиг высокого поста. Он брал мзду у обеих спорящих сторон и судил «строго по закону», поскольку в таком случае его нелегко было обвинить во взяточничестве. Существенной частью его дохода был процент от стоимости награбленного во всём округе. Обо всём этом знало местное население, но не знало «тупо уверенное в подчиненных британское начальство».

Судья Кин занимался еще и интригами против практикующего неподалеку индийского доктора, главным пороком которого было то, что он не брал взяток. Справиться с ним было бы нетрудно, но доктор водил дружбу с неким англичанином Джоном Флори. Чтобы скомпрометировать этого человека, чье мироощущение отражало чувства автора, необходимо было приложить всё мастерство интригана. (Любопытно, что в ранних черновиках романа, когда Блэр еще не знал, что станет писать под псевдонимом, фамилия персонажа была Оруэлл^{235}.)

Собственно говоря, этот Флори, мелкий чиновник, проверявший лесные хозяйства, не сильно отличался от других белых обитателей провинциального городка; но сам по себе факт, что он поддерживал связь с индусом да еще и колебался, когда в клубе обсуждалось «возмутительное распоряжение» властей о допуске туда местного населения, был достаточным основанием считать его «печально известным склонностью к большевизму». Конечно, никакой симпатии не только к большевизму, но вообще к левым у Флори не было, однако он питал подобие сочувствия к «усмиренным аборигенам», которых считал «прелестными резвыми существами и всегда с болью воспринимал беспричинные выпады в их адрес».

То, что чувствовал и о чем думал Флори (следовательно, и Оруэлл), но о чем он никогда не говорил и не осмелился бы сказать во время службы в Бирме, следует из текста: «Нельзя, немыслимо — нет, просто невозможно! Срочно уйти, иначе под черепом что-то взорвется, и он начнет крушить мебель, швырять бутылки. Безмозглые, тупо балдеющие над стаканом идиоты!.. Что за место, что за люди! Что за культура — дикая, стоящая на виски, кислом шипении и стенках с “китаезой”! Господи, пощади нас, ибо все мы в этом замешаны!»

Флори был замешан во всяких неблаговидных, с его точки зрения, делах. Достаточно сказать, что он подписал декларацию с протестом против принятия в клуб аборигенов, тем самым предав своего индийского друга. Когда же на индуса полились потоки клеветы, Флори устранился, вторично приняв сторону не благодушного индийского доктора, а его злобных врагов, за которыми стоял старший судья. Сам Флори был о своем поведении невысокого мнения: «Сподличал по той самой причине, по которой подличал многократно, — не хватило искорки мужества. Он мог, конечно, возразить, но протест означал бы разлад с компанией. Ох, только не разлад! Вражда, издевки!.. При одной мысли пятно на щеке стало пульсировать и горло сжало какой-то виноватой робостью. Доктор хороший парень, но подняться ради него против дружно взъярившихся сахибов?