Оруэлл - [48]

.

Встречи происходили всё реже. Эрик жаловался подруге, что Хайес — «одно из самых забытых Богом мест, с которыми я когда-либо сталкивался»^{224}, и просил приезжать почаще. Но планов жениться у него не было, и Элеонора вскоре его оставила.

В отличие от лондонского Ист-Энда, где Блэр столкнулся с нищетой и отчаянием, Хайес угнетал его невероятным однообразием: десятками совершенно одинаковых домов, стоявших на абсолютно одинаковых улицах, одинаковыми по характеру и привычкам жителями, которых вполне удовлетворяло и даже доставляло некое подобие счастья их времяпрепровождение, дни и годы, ничем не отличавшиеся один от другого, подступавшая старость, почти ничем не отличавшаяся от молодости.

Эрик писал Элеоноре, что единственное удовольствие, которое он получает в ее отсутствие, — посещение старинной церкви Святой Марии, построенной частично еще в XIII веке. Он проводил свободное время в церковном дворе под высокими деревьями, читая газеты и книги или просто размышляя. Его приметил местный священник, с которым установилось некое подобие дружбы. Во всяком случае, они не раз вели разговоры, в основном на местные бытовые темы, причем священник не пытался превратить Блэра в образцового прихожанина.

Однако Эрик был не в состоянии удержаться от сарказма. Он сообщал Элеоноре, что во время церковной процессии возглавлявший ее священник выглядел подобно быку, которого собираются принести в жертву. Эрик сообщил своей корреспондентке, что в качестве вклада в содержание церкви согласился обновить небольшую статую Девы Марии на церковном дворе — аккуратно обмыл ее луковой водой, но затем слегка похулиганил: попытался придать ей внешний облик дамы фривольного поведения из французского журнала «Ла ви паризьен» («Парижская жизнь»), не пояснив, однако, какие именно косметические или другие средства использовал^{225}.

В обеих школах Эрик работал добросовестно, выполнял всё, что положено, но не отдавался этой деятельности с той страстью, которая была ему присуща, когда он проводил время за пишущей машинкой в своей комнатушке. Он чувствовал себя писателем и был убежден, что школьные занятия только отвлекают его от действительно важных дел, еще более раздражаясь от того, что нельзя было позволить своему настроению вылиться наружу. Так что и самому Блэру в определенном смысле было свойственно то «двоемыслие», о котором он напишет в своем антитоталитаристском романе.

Роман «Дни в Бирме»

Оруэллу было приятно, когда его называли писателем, хотя свое писательское призвание он видел не в публицистике, а в создании крупных художественных полотен. Он страстно стремился стать романистом. Успех книги очерков побудил Оруэлла возвратиться к роману о Бирме, отдельные наброски которого он делал еще во время службы в колонии, затем на родине и в Париже. Эти пожелтевшие фрагменты хранились в папках долгие годы, и только теперь Оруэлл по-настоящему взялся за превращение этих мало связанных между собой текстов в единое произведение. С немалым опасением 1 февраля 1933 года он послал начало рукописи Муру с сопроводительным письмом: «Я знаю, что в нынешнем состоянии всё это ужасно с литературной точки зрения, но я хотел бы знать, если хорошенько отполировать, что-то исключить в связи с многословием и вообще всё несколько сжать, получится ли что-то вроде вещи, которую люди захотят прочитать»^{226}.

Как видно, Мур, при всей занятости (он пристраивал рукописи нескольких своих подопечных), очень быстро прочел полученную часть книги, так как уже 18 февраля Оруэлл писал своей подруге Элеоноре Жак: «Агенту очень понравились сто страниц моего романа, которые я послал ему, и он торопит меня с его продолжением»^{227}.

Позже Оруэлл рассказывал: «Я хотел писать огромные натуралистические романы с несчастливым концом, полные подробных описаний и запоминающихся сравнений, полные пышных пассажей, где сами слова использовались бы отчасти ради их звучания. И в общем-то мой первый завершенный роман “Дни в Бирме”, который я написал в тридцать лет, но задумал гораздо раньше, во многом такого рода книга»^{228}.

Книга действительно изобилует яркими описаниями природы Верхней Бирмы. Здесь можно встретить и пышные пасссажи, и элегантно-скромные пейзажи, для которых иногда достаточно было трех-четырех слов — например, что цвет луны напоминает раскаленную белую монету или что ночь здесь светлее, чем английский день.

В середине декабря 1933 года Оруэлл поставил точку в работе над «Днями в Бирме» и послал всю рукопись Муру. Работал он в последние месяцы очень интенсивно, установив для себя самое жесткое расписание и стараясь не отвлекаться на внеурочные школьные дела. Часто приходилось проводить за пишущей машинкой целые ночи. В результате возникла часто встречающаяся в таких случаях неприязнь к собственному творению. «Меня тошнит от одного ее вида. Будем надеяться, что следующий окажется лучше»^{229}, — писал он своему литагенту. Он жаловался, что роман явно требует сокращения, но он не может заставить себя снова сесть за него.

Интенсивная работа над романом вкупе с преподаванием и, скорее всего, быстрая езда на стареньком мотоцикле, купленном по дешевке (мотоциклетные вылазки были в это время единственным видом отвлечения от изнуряющей умственной работы, многократных возвращений к написанному, вставок, сокращений, переделок, поисков нужного слова) не только истощили силы, но и привели к очередному тяжелому легочному заболеванию. Буквально через несколько дней после завершения романа Эрик Блэр подхватил сильнейшую простуду, когда во время долгой мотоциклетной поездки, легко одетый, попал под ливень.