Оруэлл - [51]
Именно это чувство вины за недосказанность, лицемерие, а иногда и соучастие в колониальной жестокости стремился выразить начинающий беллетрист Оруэлл. Лишь в спорах с индийским доктором, выступавшим в качестве защитника британской цивилизаторской миссии и восхвалявшим — скорее всего лицемерно — сахибов, Флори находил какое-то удовлетворение (вспомним реальную историю из жизни британского полицейского Блэра в Бирме).
О том, что Флори (сам Блэр) почти не отличался от других европейцев, обитавших в Бирме (точнее, отличался в сокровенных мыслях, но не в поведении), свидетельствует его личная жизнь. Девушку, которая делит с ним постель, когда он вызывает ее из отведенного ей помещения, он называет своей возлюбленной, но на самом деле это его рабыня, ибо он, «сторговавшись с родителями девушки, купил ее за триста рупий». Он и ведет себя с Ма Хла Мэй, как с рабыней, хотя и преподносит ей подарки. Ведь в любой момент он может перепродать ее другому англичанину, и никто — ни сами бирманцы, ни белые подданные британской короны — не только не осудят его, а воспримут такое поведение как нечто совершенно естественное. Флори, однако, поступил «благородно»: когда на его пути встретилась белая девушка, он просто выгнал свою бирманскую возлюбленную, которая, будучи неприспособленной к самостоятельной жизни, опустилась на самое дно.
Все эти неблаговидные и даже мерзкие действия странно уживались с внутренним осознанием того, что собой представляет тот самый империализм (понимаемый как имперское господство), к которому главный герой испытывал ненависть, благоразумно скрываемую, что в полной мере отражало ощущения самого Эрика Блэра к концу его пребывания в Бирме:
«Мозг работал и работал (мозгам ведь не прикажешь “стоп” — известная драма недоучек, созревающих поздно, когда обидную судьбу не переделать), и Флори ухватил сущность родимой матушки Империи. Британская Индия являлась тиранией несомненно благожелательной, однако всё же тиранией, созданной ради грабежа. И ко всем белым на Востоке, всем этим сахибам, среди которых ему выпало существовать, Флори начал испытывать злобное отвращение — вряд ли, надо сказать, справедливое. В конце концов, публика не хуже прочей. Да и судьба их незавидна: отдать тридцать лет жизни службе на чужбине, чтобы, приобретя скромный доход, больную печень и шишковатую от тростниковых стульев задницу, вернуться в Англию и прилепиться к какому-нибудь захудалому клубу — явно убыточная сделка. Впрочем, воспевать сахибов тоже нет повода. Бытует мнение, что англичан “на передовых постах” Империи отличают активность и деловитость. Заблуждение. Помимо специалистов Лесного департамента и нескольких других ведомств, для грамотного ведения дел британские служащие, в общем-то, не нужны. Мало кто из них трудится с инициативой и напряжением провинциальных английских почтмейстеров. Почти всю административную работу исполняет младший, туземный персонал, а управляет всем в действительности армия. Подле армии чиновник или бизнесмен может копошиться вполне благополучно, даже будучи полным болваном. И большинство действительно болваны. Скопище чванных тупиц, холящих свою тупость за оградой из четверти миллиона штыков».
Надо сказать, что аборигены виделись Оруэллу созданиями не лучшими, чем их белые господа. Представленные в романе персонажи, все как один, не только вели себя как люди второсортные, почти животные, но и ощущали себя таковыми. Беседуя с двумя полукровками, потомками белых и бирманцев, обращенными в христианство, Флори думал, что эти «тщедушные, в солдатских обносках и огромных тропических шлемах… смотрелись парочкой хрупких поганок. Говорить с белым да еще и рассказывать о себе было для них великим, величайшим счастьем». Не только просьбу, но и любую реплику, обращенную к белым, даже самого скромного положения, местные жители предваряли словом «наисвятейший» и им же завершали ответ.
Роман описывает пагубное влияние британского господства в Бирме не только на управляемых, но и на управляющих. Буквально каждый аспект жизни в колонии, каждый элемент быта проникнут абсурдом. Заезжий офицер Веррэлл в клубе для привилегированных толкнул бирманского слугу одного из белых чиновников (Эллиса), чем вызвал гнев хозяина слуги:
«Эллис побелел. Его разрывало от ярости. Никому не позволено пинать чужих слуг, у которых свои сахибы есть. Особенно злило, что этот Веррэлл наверняка сейчас подозревает его, Эллиса, в слюнявом сочувствии черномазым.
— Чертово рабское отродье пусть служит! Вы-то что? Ваше-то какое право колотить наших негритосов?
— Не тарахти, приятель. Нужно было пнуть. Вы распустили слуг, я поучил.
— Какого черта! Всякая тля наглая еще будет пинки тут раздавать? Учить? Давай, полегче в чужом клубе!»
Подобных эпизодов в книге немало. Автор находится в центре повествования, являясь не просто персонажем, от имени которого ведется рассказ, но и частью описываемой им среды, и в то же время смотрит на представляемый им мир как внешний наблюдатель, занимающий вполне определенную позицию. Такой подход дает стереоскопический эффект, придавая произведениям Оруэлла (в частности «Бирманским дням») особую силу. Здесь явно чувствовалось влияние романа Джойса «Улисс», отрывки из которого были прочитаны как раз тогда, когда завершалась работа над «Днями в Бирме». Сходство писательского подхода — одновременно внутренний и внешний охват сюжетно-аналитической ткани — безусловно.
