ОМЭ - [32]
...В тот же вечер обреченные на гибель в песках люди начали небывалый марш, известный в истории гражданской войны на Каспии под названием «Поход смертников».
Три недели, из ночи в ночь, с упорством, свойственным лишь человеку, они шагали, шли, плелись, брели, тащились, ползли через гребни дюн бесконечной пустыни в одном и том же направлении — на юго-восток...
Из трехсот девяти человек, высаженных с парохода на косу, первого привала достигли двести семьдесят.
Там на рассвете рухнул в песок рядом с Любасовым и рыбаком седой горец в рваном бешмете и сером от пыли башлыке. Глаза горца устало закрылись, косматые брови сошлись у переносья... Это был ашуг — народный певец Дагестана, выброшенный контрразведчиками в пустыню за то, что в песнях своих звал людей на священную войну против карательных деникинских отрядов, истреблявших горные аулы.
Весь день старый ашуг лежал с закрытыми глазами, но губы его шевелились, будто он слагал не слышную никому песню. Под вечер он с трудом привстал, сел, скрестив ноги, и, слегка раскачиваясь, запел хриплым, дребезжащим голосом. Слова скорби вырывались из уст ашуга, сжигаемых жаждой, редкие слезинки высыхали, не успевая скатиться по дряблым щекам. Он прославлял поход смертников через пустыню и оплакивал тех, кто уже затерялся в песках...
Едва стало смеркаться, Любасов и рыбак поднялись и, не говоря ни слова, сберегая силы, устремились дальше. Двести шестьдесят четыре человека потянулись за ними черной нитью через гребни дюн, залитые мертвенным светом луны...
Ашуг и с ним три дагестанских партизана не встали. Жизнь покидала их тела, иссеченные шомполами деникинцев, сознание меркло. Они остались на песчаном гребне первого привала, в морозной мгле ночной пустыни...
К первому колодцу добрались двести десять человек. На дне его чернела лужа тухлой воды. Они выпили воду и, расхватав мокрый песок, высосали из него влагу. Вода возвратила им часть сил и неутолимое ощущение голода. Ланщаков поймал черепаху. Ее разодрали на клочья, но это никого не насытило. Кто-то обнаружил у колодца ящерицу и накрыл ее ладонями. Ящерица вырвалась из-под дрожавших ладоней и, подарив счастливцу извивавшийся хвост, слилась с песками...
На шестой день пути, когда за Любасовым и рыбаком брели сто шестьдесят четыре человека, бронзовые от солнца и пыли, истощенные голодом и иссушенные жаждой, они научились ловить ящериц. Черепахи и ящерицы были единственным спасением от голодной смерти, но ни тех, ни других не хватало, как не хватало протухшей воды в заброшенных колодцах. Выпив ее, люди продолжали скрести изодранными в кровь пальцами песчаное дно, тщетно надеясь припасть к живительному роднику, не слушая уговоров идти дальше...
Надеяться на спасение могли только те, кто пересиливал себя и продолжал путь.
Любасов с трудом поспевал за пожилым рыбаком, дивясь выносливости его. Рыбак вел спутников от колодца к колодцу, словно видел несуществовавшую караванную тропу...
В сумерках, перед рассветом, опускаясь на песок всегда там, где оказывалась вода, он подолгу смотрел, не моргая, в полное падающих звезд, таинственное, как пустыня, небо...
Моряки из своих рук поили его, отдавая ему двойную порцию вонючей влаги...
На заре двадцать второго дня Трусов сообщил шкиперу, что последнего привала достигли шестьдесят семь человек.
— Глянь, Миша, туда... — Любасов показал попрежнему на юго-восток, где в прозрачном тумане колыхались, дрожа, на краю пустыни розовые контуры гор. — Еще семнадцать верст до Красноводска, и ни одного колодца...
Узнав об этом, двадцать человек отказались покинуть привал.
Было бесполезно попусту тратить время и убеждать их, но Ланщакова, бредившего в тифу, Любасов бросить не мог. Вдвоем с Трусовым он подхватил его и повлек под руки за проводником, как только стало темнеть.
В полночь они приплелись к Гипсовому ущелью, за которым лежал Красноводск.
Сил больше не было. Оставалось только упорство.
Поэтому, когда уже рассвело, у выхода из ущелья шкипер сказал, едва ворочая распухшим языком:
— Временно обставим наш путь вешками. Идите за мной, кто сколько может, а тогда ложитесь и ждите. Никуда не отползайте. По вашим следам отыщут всех...
Оставив Ланщакова под присмотром Трусова, он побрел дальше за рыбаком и к исходу дня приполз на окраину Красноводска.
— Пить, пить, братки... — прохрипел он обступившим его изумленным горожанам. — И вызволяйте других... На каждой версте от ущелья пропадают люди...
...Сорок семь человек из трехсот девяти, начавших поход смертников, среди них трое моряков с туркменской лодки № 6, были спасены.
ИМЯ НА БОРТУ
...бессмертны павшие
За свой народ.
Народ, забывший их, —
Умрет.
Ян Райнис
Через 2 1/2 месяца, в конце мая 1920 года, остатки разгромленных Красной Армией деникинских и мусаватистских войск были загнаны в южный угол Каспия — на рейд порта Энзели — и оттуда бежали вместе с английскими интервентами в глубь Персии. Тогда же, в тот самый день, когда участниками ОМЭ были изловлены убийцы Феди Губанова, к пятнадцатой пристани в центре Бакинской бухты ошвартовался знакомый всем каспийцам трехмачтовый пассажирский пароход с наклонной трубой и горделивой осанкой. На его борту еще была надпись, под которой он стал печально известен в годы интервенции: «Президент Крюгер». Однако уже на следующее утро на глазах всего порта это название исчезло навсегда. Вместо него сперва появилась огненная полоса — будто оно сгорело дотла в пламени сурика, на который не поскупились матросы, закрасив прежнее название. Затем, когда слой сурика высох, они покрыли его такой же краской, какой был покрашен весь корпус парохода. Наконец, когда просохла и эта краска, самый искусный из матросов аккуратно и любовно вывел белилами на борту новое судовое имя: «Федя Губанов»...
