Офицерский крест - [84]

Где-то в средних рядах поднял руку студент-очкарик и Людмила подала ему знак, что готова его слушать. Сказала:

– А у тебя какой вопрос, Ильницкий?

– Людмила Георгиевна, а прощать измену можно?

И снова держит паузу жена Гаевского. Расхаживает перед кафедрой, снимает очки, грызет дужку. Говорит, наконец:

– Да, Степан, проблема верности и измены сопряжена с таким понятием, как прощение. Каждый может совершить ошибку, предать близкого человека во имя своих чувств… порой мимолетных. В том же романе «Анна Каренина» мы видим обманутого мужа, который, вместе с тем, до последнего не отпускает свою жену, ибо очень дорожит ею. А в романе Толстого «Война и мир» обратная ситуация: обманутый Болконский возмущен тем, что Наташа Ростова отвергла его, обвиняет девушку в измене. Тем самым князь Андрей показывает нам свою слабость, неспособность прощать. Впрочем, Болконский и Ростова впоследствии, перед его смертью, встретятся, он простит возлюбленную, и душа Андрея успокоится… Сейчас, в наше время, проблема не стала менее острой. Этот этический выбор в течение жизни совершает каждый человек и только от него самого зависит, каким он будет. На примере многих произведений русской классической литературы можно сделать вывод, что семью нужно создавать по любви, тогда измена не придет в ваш дом…

«Семью нужно создавать по любви… Семью нужно создавать по любви», – эти слова Людмилы, как рыбы в неводе, будто застряли в голове Гаевского, когда он стремительно шагал по длинному коридору к выходу из старинного университетского корпуса.

Он залез в машину и, откинувшись на спинку сиденья, долго сидел так в лихорадочных раздумьях обо всем, что произошло с ним, с Людмилой.

– «Семью нужно создавать по любви», – все еще слышал он ее голос. И думал: «Какая банальность…

Примитивная истина… Разве я не любил Людмилу, когда создавал семью? Разве она не любила меня? Двоих детей родили. Тихо и мирно жили сколько? Двадцать пять лет… И вот теперь… И вот теперь так жизнь повернулась. И я завел с Натальей роман… И Людмила с Тормасовым в койке кувыркается… Как жить, как жить дальше?»…

Он не знал, как жить дальше.

Он позвонил по мобильнику Журбею и отпросился со службы, – сказал, что плохо себя чувствует.

– Что-то серьезное? Помощь нужна? – заботливо спросил Журбей, – у меня хорошие связи…

– Спасибо, Игорь Романович, – ответил Гаевский, – ничего серьезного, просто нервишки что-то зашалили.

– О, у меня есть отличный рецепт от этой болячки! – уже весело заговорил Журбей, – берете стакан водки, всыпаете в него половину чайной ложки черного перца, и…

Гаевский слушал Журбея с улыбкой, а в глазах его была жуткая печаль…

36

Гаевский все в том же мрачном настроении приехал в Крылатское, с трудом припарковал на краю густо заставленного машинами двора, и поднялся на лифте на свой, шестой этаж. Едва он вставил ключ в дверь квартиры, как в кармане зажужжал мобильник, – звонила Людмила:

– Мне сказали, что ты приезжал в университет. Что-то случилось?

– Нет-нет… Я просто так… Ехал мимо. Дай, думаю, заеду. Хотел на лекции твоей посидеть, просветиться… Расширить кругозор, так сказать…

– Странно. Это что-то новенькое. Раньше у тебя таких благородных порывов, Гаевский, никогда не было. Может быть, ты что-то скрываешь от меня?

– Ничего не скрываю.

Протяжные гудки в мобильнике.

В квартире было тихо и мрачно. «Жилище изменников», – подумал Гаевский и снова почувствовал, что находится все в том же состоянии больного человека. И после записки Тормасовой, и после того, что он увидел на флешке, у него будто что-то надломилось в душе. Он чувствовал себя человеком, которому врач поставил неизлечимый диагноз.

Артем Павлович вышел на балкон и там курил безо всякого наслаждения, не чувствуя запаха горящей сигареты, грустно поглядывая на двор, на окрестные дома, на заросший бурьяном и деревьями овраг, на дальний холм, над которым возвышалась колокольня Храма Рождества пресвятой Богородицы – поблескивало сусальное золото куполов.

Время шло к вечеру, солнечный свет с запада между домами пролился на холм так, что большой крест на колокольне вдруг загорелся ослепительно-ярким отблеском. А вскоре послышались колокольные звоны.

Гаевскому показалось, что храм таким образом посылает ему сигнал знамения, зовет его к себе. И он, наскоро переодевшись, – оврагом, оврагом, оврагом, по обросшей высоким бурьяном тропинке потопал к храму. А там долго, до самых сумерек ходил кругами по подворью, возле древних голубых стен, сидел на лавке под липои, дожидаясь окончания вечерней службы. Затем не выдержал, снял кепку у крыльца, неумело перекрестился три раза и вошел в храм.

Откуда-то из густо пахнущей ладаном утробы храма доносился волнистый голос дьяка:

– Взысках Господа и услыша мя, и от всех скорбей моих избави мя. Приступите к Нему и просветитеся, и лица ваша не постыдятся…

* * *

Вот и тихо стало в храме, и высокий дьячок уже гасит свечи, а другой гремит связкой ключей, и лишь слышно, как где-то за дверью кто-то покашливает старчески.

Тяжело передвигая ноги по квадратным гранитным плитам, из двустворчатой двери выходит священник Агафон и бросает удивленный взгляд на единственного прихожанина, все еще неподвижно стоящего под огромной и темной железной люстрой.