Офицерский крест - [86]

Он снова стоял на балконе, курил и вспоминал все, что слышал от священника. Вспоминал: «Если вы занимались блудодействием, то любили ли вы свою законную жену? Вы тело ее или душу любили?».

Он вспоминал эти вопросы Агафона и злился на себя из-за того, что не смог ни тогда, в храме, ни даже сейчас дать ответы.

«Конечно, любил… Конечно, любил, – нервно думал он, – если бы не любил, то и не женился бы на ней»…

Тут он почувствовал какую-то нестыковку в мыслях своих… Возможно, от того, что слово «любил» принадлежало прошедшему времени. Оно было похоже на холодную, сырую, не догоревшую головешку, лежавшую среди седого пепла давно остывшего костра. «Но сейчас, сейчас, сейчас, – лихорадочно и мрачно думал он, – люблю ли я ее? После всего, что случилось? А любил ли я ее до того, как это случилось? Любил ли душу? Или любил лишь тело ее?..»

Он задавал, задавал, задавал себе вопросы и не находил на них такие ответы, которые бы устраивали или хоть как-то оправдывали его.

Ему почему-то вспомнился прошлогодний санаторный пляж на Черном море, свирепая жара, белый песок, мерный шум накатывающихся на берег волн.

Людмила в купальнике шла к морю, а Гаевский осторожно ступал среди разомлевших на немилосердном солнце тел с двумя вафельными стаканчиками мороженого. И пузатые мужики с золотыми крестами на груди, и два престарелых отставничка у шахматной доски, и накаченные самцы с синими татуировками, игравшие в волейбол, перестали перебрасывать мяч, и как завороженные лакомым куском мяса псы, дружно глядели вслед его жене. Только слюны на подбородках не хватало. И кто-то сказал:

– Завидую тому мужику, которому достался такой клад.

Гаевский гордился тем, что является единственным владельцем этого клада. Тогда. А теперь вот оказался не единственным… Не единственным…

В памяти Гаевского мелькнули кадры видео с той самой флешки – трудолюбиво отдающаяся Тормасову Людмила на белой простыне, и по-бычьи вытаращенные профессорские глаза, и ее призыв:

– Еще, еще, еще милый… Не останавливайся! Какой он у тебя большой!

«Мне она никогда таких слов не говорила», – с жгучей печалью и злой завистью думал Гаевский. А чтобы хоть как-то пригасить и печаль, и зависть, он извлек из памяти волшебные картины своих услад с Натальей и в служебном кабинете, и в том дачном домике под красной ондулиновой крышей, в той комнате с плотно занавешенными окнами. Там, где часто пел Леонард Коэн «Танцуй со мной до конца любви».

Все, кажется, закончилась сказка. Оно бы еще ничего, если бы не это странное исчезновение Натальи, если бы не ее беременность, если бы… Если бы…

* * *

И он снова чувствовал, что к нему возвращается то же состояние болезни, против которой нет лекарств. Кажется, это болела и мучилась его совесть. А там, внизу, во дворе за облысевшими кленами, хлопнула дверь длинной, сверкающей лаком машины, – Гаевский увидел жену. Машина пикнула и уехала, а Людмила все еще стояла, глядя ей вслед. В руках ее был огромный красный букет, – апельсиновый свет фонарного столба хорошо высвечивал его. Людмила повертела букет в руке, а затем, проходя мимо мусорного бака, выбросила его и стремительно пошла к парадному входу.

– Что-то ты поздно, – сказал ей Гаевский, помогая снять плащ и стараясь не смотреть в глаза жене, – он страшно боялся своим взглядом выдать тайну, которая бурлила в нем.

– Этот дурачок Тормасов опять устроил заседание кафедры после лекций, – весело говорила Людмила, – я его сегодня раскритиковала за это… У нас что-нибудь выпить есть? Мне что-то винца захотелось… Там киндзмараули еще осталось?

Они пили вино за журнальным столиком в зале, Людмила продолжала весело стрекотать о делах на кафедре, частенько повторяя все то же – «дурачок Тормасов»…

Гаевский лишь делал вид, что внимает ее словам, – в воображении его то вспыхивали, то гасли картины в белой спальне Тормасовых. И тогда он подумал, что рядом с ним уже сидит не только жена, но и чужая любовница, явно сытая постельными утехами.

Артем Павлович потягивал вино и вкрадчиво бросал взгляд то на внушительную грудь жены, то на ее литые ноги и крутые бедра. И он с какой-то озверевшей ревностью самца думал, что все это уже принадлежит не только ему…

«Женщина двойного использования», – думал он, и ревность, дикая ревность еще гуще закипала в нем.

– Гаевский, ты сегодня какой-то не такой, – сказала она ему, – у тебя неприятности на службе?

– Да нет, – рассеянно ответил он, а Людмила тут же ухватилась за свою любимую стилистику:

– Ты когда-нибудь замечал это уникальное явление русского языка, Гаевский… Ну чтобы утвердительный и отрицательный ответ так срастались?… Да нет, да нет…

Она еще что-то лопотала ему об уникальных явлениях великого русского языка, но он не вникал в смысл ее слов, он будто был опьянен крепкой дозой наркоза.

– Гаевский, ты сегодня определенно не в себе, – совсем громко сказала ему Людмила, возвращая его в реальность, – давай ложиться спать. У меня завтра аж три пары, а этот дурачок Тормасов наверняка опять устроит совещание на кафедре до девяти вечера…

Людмила уснула сразу, как засыпают женщины, уставшие не только от работы, но и от чрезмерных любовных утех.