Очерки истории цивилизации - [392]

Дублинское восстание не получило широкой общеирландской поддержки, однако после его подавления стремление ирландцев к созданию независимой республики быстро выросло до огромных масштабов. Этому сильнейшему эмоциональному порыву противостояли более умеренные идеи таких ирландских политиков, как сэр Хорас Планкетт, которому будущая Ирландия представлялась доминионом, «коронованной республикой», то есть частью империи, которая располагала бы равными правами с Канадой и Австралией.

Наш анализ современного империализма в Германии и Британии выявил определенные силы, общие для этих двух стран, и мы вскоре увидим, как эти же самые силы действовали — в разной степени и в разных облачениях — в других крупных обществах того времени, к обзору которых мы сейчас приступим.

Этот новый империализм не был синтезирующим и объединяющим мир движением, наподобие прежнего империализма. По своей сути он был страдающим манией величия национализмом, агрессивность которого была порождена богатством. Своих наиболее ярых сторонников он находил в военной и чиновничьей кастах, а также в кругах промышленников, финансистов и скоробогачей, т. е. в большом бизнесе. Главными его критиками были образованные представители неимущих слоев, а его основными противниками — крестьянство и трудовые массы. Он солидаризировался с монархией там, где она существовала, но этот новый империализм — не обязательно монархическое движение.

Французский империализм периода вооруженного мира в Европе был, конечно же, гораздо менее самоуверенным по сравнению с германским. Он ассоциировал себя скорее с «национализмом», чем «империализмом», и стремился, взывая к патриотическим чувствам, помешать деятельности тех социалистов и рационалистов, которые хотели найти контакт с либеральными элементами германского общества. Он мечтал о Реванше, об «ответном матче» с Пруссией. Но озабоченность этими вопросами не мешала ему ввязываться в авантюры, связанные с аннексиями и эксплуатацией ресурсов на Дальнем Востоке и в Африке, что чуть было не закончилось войной с Британией после столкновения у Фашоды (1898 г.). Кроме того, французских империалистов никогда не покидала мечта о приобретении новых владений в Сирии.

Италия тоже заразилась империалистической лихорадкой. Поражение в битве при Адуа на некоторое время остудило ее пыл; но в 1911 г. она снова взялась за свое, затеяв войну с Турцией и аннексировав Триполи. Итальянские империалисты хотели, чтобы их соотечественники забыли о Мадзини и помнили лишь о Юлие Цезаре, ибо кто же, как не они, были наследниками Римской империи?!

Империализм проявился и на Балканах. Небольшие страны, всего лишь около столетия назад скинувшие турецкое иго, стали проявлять воинственные устремления; болгарский король принял титул царя, став новейшим из псевдоцезарей, а в витринах афинских магазинов любопытствующие могли видеть карты, воплощавшие мечту о великой греческой империи в Европе и Азии.

В 1912 г. три страны — Сербия, Болгария и Греция — напали на Турцию, ослабленную к тому времени войной с Италией, и изгнали ее из всех европейских владений, кроме территории между Адрианополем (Эдирне) и Константинополем. На следующий год эти три страны поссорились между собой из-за дележа добычи. В игру вступила Румыния и помогла сокрушить Болгарию. Турки возвратили себе Адрианополь. Более крупные империалисты — Австрия, Россия и Италия — следили за этим конфликтом и друг за другом…

В то время как весь мир к западу от России изменялся очень быстро, сама она в течение XIX в. изменялась крайне медленно. В конце этого столетия, как и в его начале, она все еще представляла собой великую монархию в стиле позднего XVII столетия, основанием которой было варварство; она все еще находилась на той стадии, когда дворцовые интриганы и императорские фавориты могли осуществлять контроль над ее международными отношениями.

Она провела через всю Сибирь длинную железную дорогу, в конце которой ее ожидала катастрофа русско-японской войны. Она использовала современные методы войны и новые виды вооружений лишь в той степени, в какой позволяли ее слаборазвитая промышленность и ограниченное количество достаточно образованных людей. Такие писатели, как Достоевский, создали нечто вроде мистического империализма, основывавшегося на идее Святой России и ее миссии. Эта идея была окрашена расовыми предрассудками и антисемитскими настроениями; однако, как показали последующие события, она не смогла глубоко проникнуть в сознание масс россиян.

Жизнь неграмотных крестьян была проникнута размытой и очень упрощенной формой христианства, смешанной со множеством суеверий. Эта жизнь походила на жизнь крестьян во Франции и Германии в дореформаторскую эпоху. Русский мужик должен был преклоняться перед своим царем, боготворить его и с преданностью служить знатным людям; в 1913 г. реакционные английские литераторы все еще восхваляли эту его простую и беспрекословную преданность.

Однако, как и в Западной Европе во времена крестьянских восстаний, это почитание монархии сочеталось с представлением о том, что монарх и дворянин должны быть добрыми и великодушными; так что эта примитивная преданность, при определенных неблагоприятных для монархии обстоятельствах, могла превратиться в безжалостную нетерпимость, с которой сжигались дворцы во время Жакерии и которая привела к теократии в Мюнстере. Когда простые люди в России были чем-то разгневаны, в их среде находилось явно недостаточное количество образованных людей, влияние которых могло бы смягчить взрыв ярости. У высших классов было столь же мало сочувствия к классам низшим, как и у животных одного вида по отношению к другому. Эти российские массы на три столетия отставали от националистического империализма германского образца.