Обязательные ритуалы Марен Грипе - [40]

Так как Коре Толлерюд страшно захотел выпить кофе, он заглянул к Андреа Флор, подошел, как обычно, к скамейке на кухне, налил себе кофе из кофейника в синюю кружку, пил медленно, прихлебывая, потом вдруг схватил слуховую трубку и крикнул в нее: «Куда ты запрятала сегодня сахар? В кадушку, что ли?» Сестры Флор, были его племянницами и должницами, а утренний кофе — их единственной и ежедневной долговой расплатой, поэтому он рыскал по кухне до тех пор, пока не нашел банку с сахаром позади ширмы.

Он высыпал сахар в синюю кружку, три ложки, тщательно размешал, пил осторожно, прихлебывая так громко, что Андреа Флор вышла на крыльцо, сполоснула ведро из-под молока водой из колодца, поскребла щеткой и перевернула ведро кверху дном, чтобы сохло. «Ты не можешь пить кофе из блюдечка? — сказала она. — Даже во дворе слышно, как ты слюни пускаешь».

Он вылил кофе в блюдечко. Попытался пить кофе культурно, но руки у него дрожали, и когда сестры смотрели на него, особенно на его руки, он пояснил им, что не спал всю ночь, чистил латунь. Наследство, от которого он не имел права отказаться, составляли пятнадцать латунных подсвечников, купленных, все без исключения, пятьдесят лет назад в Опорто. Когда он нервничал, он чистил латунь, а нервничал он, когда у него что-то не ладилось. Но он был рад, что подсвечники не пострадали, когда их выбросили из окна. Слава богу, им не пришлось, как комоду, пересчитывать лестничные ступеньки, поэтому он любовался подсвечниками, словно это были королевские сокровища. «Ты не хочешь повторить еще раз, что мы должны тебе?» — спросили сестры.

«Нет. Я должен допить кофе».

Если бы они стали выспрашивали его о Марен, он, возможно, стал бы крушить кухню, разломал бы печку, вдребезги расколошматил лампы, стулья, стол и кастрюли, купленные в кредит и к тому же на его деньги, потом он напомнил бы им о немалой сумме, которую одолжил им, так что остаток дня прошел бы для них в горести и печали, потому что покупки у торговца пришлось бы ограничить солью и просом.

Но вместо этого он рассказал им об Опорто, где он больше десяти лет назад посетил итальянский магазин, и мастер-ювелир провел его в кладовку, и как ему потребовалось почти четыре дня, чтобы выковать два подсвечника. «Он гений, — пояснил он. — Подсвечники все одинаковы. Стеариновые свечи после полуночи излучают почти невидимый свет. Это судьба, понимаете вы. Это моя судьба, быть незамеченным, человеком-невидимкой. Но в этом и мое счастье. Никто обо мне не заботился. Ни одна душа. И я благодарен за это, — признался он и подлил еще кофе в блюдце. — Благословенные подсвечники, которые я чищу каждую ночь, год за годом, они мой единственный долг, моя единственная страсть», — пояснил он сестрам, которые молча слушали, а сам он думал о Марен Грипе. Он внушил себе, что латунные подсвечники принадлежали другому миру, их начал покупать его прадед, потом дед, дело продолжили отец и он сам. Когда он сидел в кладовке с тряпкой, почти оглушенный тяжелым воздухом, исходящим от разбавленного масла, смотрел на портрет дедушки, написанный масляными красками, в расколотой раме, иногда, когда настроение было хорошее и сердце билось спокойно, так что он различал контуры другого мира, совершенно отличного от беспорядка и гама в ресторанчике, мира, который он, собственно, без всякого сожаления покинул бы и, помня обещания пастора, понятые на свой лад, как новые отношения на каком-то лучшем острове, он не думал больше об этих неизвестных законах, которые мучили его, и которым, как он часто замечал, неохотно, но был вынужден повиноваться, а вместо этого сидел ночами со своими драгоценными подсвечниками и старался ни о чем не думать.

Андреа Флор так удивилась, что выронила кофейник и расплескала кофе по всему полу, до блеска натертому мастикой. Она присела на корточки и вытерла тряпкой кофейную гущу. Не думая, что делает, она закрыла окно, заперла дверь, опустила гардины и прокричала в слуховую трубку сестре, что должна сбегать в лавку и купить пирожные. Она посмотрела на Толлерюда, который сидел с открытым ртом и зевал. Сняла блузку, достала платье, которое надевала только по воскресеньям, и остановилась у ящика в шкафу, где лежали четыре договора купли-продажи, плотно защелкнула ящик, крутанула ключ несколько раз, спрятала его в карман передника и улыбнулась.

Для ленсмана все было проще. Он сидел за письменным столом, на котором лежали донесения и протоколы; оттого ли, что две последние ночи он почти не спал или потому что кофе сильно бурчал в животе, он чувствовал себя старым, измученным, сонливым, покинутым, уставшим от идиотских донесений, которые ему предстояло рассортировать и послать в город в полицейское управление, где их едва ли будут читать. Он закрыл глаза и попросил кузнеца еще раз рассказать, что он слышал в то утро, когда Марен Грипе потопила корабль.

«Я не спал в ту ночь, со мной такое случается, — повторил простоватый кузнец. — Была ночь со среды на четверг. Тихая ночь, точно помню. Я распахнул дверь настежь, потому что было тепло. Укрепил дверь на ветровые скобы, хотя ветерком даже не пахло. Когда я снова потопал в комнату, то остановился в кухне, чтобы испить водицы. Когда я пил воду из ковша, послышался звук, как если бы трос упал на палубу. Мне и в голову не могло прийти, что это была Марен Грипе, да еще взобралась на грот-мачту и упала на палубу. Разве я мог подумать? Во всяком случае, был именно тот звук, когда трос падает на палубу. Нормальный обычный звук, я слышал его сотни раз. Поэтому я снова лег в постель и ни о чем не думал. Ну, о том, что слышал, — объяснил он. — Не могу сказать почему, но мне все же стало неспокойно, и я встал. Надел рубашку, брюки, деревянные башмаки и побежал вниз к Трюхольмену. И сразу увидел, что случилось, и побежал к нашему магазинчику. Куда ж мне еще было бежать?»