Обязательные ритуалы Марен Грипе - [14]

Полицейский написал донесение столь подробное, что ленсману показалось, когда он сидел и клевал носом над чашкой горячего кофе, что над ним просто издеваются или за что-то мстят, — может, за то, что он пытался скрыть от полицейского, что первые две чашки кофе он вынужден был держать обеими руками, чтобы не заснуть.

Он думал о Сюнниве Грипе.

Он рассердился, когда в донесении полицейского прочитал, что на задворках дома Якоба расхаживали вперевалку семь куриц, хрипло кудахтавших по утрам. Перед домом был палисадник, там стоял каменный стол, где в хорошую погоду сидели и ели под зонтиком, и он почти ясно видел тазы с камбалой и зеленым луком пореем, дымящиеся в тени зонтика, и островитян, которые сидели вечера напролет и пили холодный сок, принесенный из подвала. Он знал, что Сюннива умела молчать, однако не пропускала ни одного слова в разговоре. Последние восемь лет она жила во флигеле: так они называли небольшую пристройку к дому…

Он видел, как наяву, двадцать фруктовых деревьев, все сливовые, за которыми Сюннива ухаживала с тех пор, как один боцман подарил ей на память сливовые косточки, дар из далекой Бразилии. Она посадила деревца, когда была еще молоденькой. Сколько помнят жители острова, это место всегда называлось «Соблазниловка», а когда она сажала деревья ранней весной, соседи злорадно смеялись над ней.

Осенью она продавала сливы в ларьке на базарной площади в городе, и ленсман сердился на себя, потому что не мог удержаться, чтобы не посмотреть ей вслед, когда она поднималась с тяжелыми ящиками на борт рейсового катера.

Она зарабатывала на сливах больше, чем можно было предположить, так как горожане любили есть свежие фрукты и не любили варить варенье, и он вспомнил запах, пальцы, влажные от сока, когда он ел сливы, и так ясно увидел себя сидящим за каменным столом, что почти ощутил тепло, идущее из-под зонтика. Он явственно слышал, как на задворках кудахтали куры и как они постепенно успокаивались, все вокруг затихало, и лишь волны монотонно бились о скалы, успокоенные после бриза, едва слышно, соленые, сине-зеленые волны, пришедшие с моря, проникшие между островками во фьорд. Он видел, как чайки сидели на сваях, спрятав голову под крыло, видел небольшие катера на приколе у пристани; скрипели уключины на шлюпках, когда матросы гребли через пролив к берегу, косой фиолетовый свет далеко в устье, запах свежей рыбы у рыбной стойки; ветер с моря доносил и запахи, и голоса рыбаков, когда они возвращались после улова и сгружали ящики в засолочные цеха.

Он думал, что дома должны быть не белыми, а красными, они должны пламенеть на солнце между скалами, как маки; на каждом острове, где живут люди, должен быть хотя бы один красный дом, чтобы служить меткой, маяком, и он вспомнил, как много лет назад видел с лодки красные дома на островах и ориентировался по ним.

В самом доме Якоб обшивал стены досками, которые он выстругивал так гладко, что каждый гвоздик приходилось крепить специально; когда он утром спускался вниз в комнату и никто не видел его, он гладил доски руками, не чувствуя даже малейшей шероховатости под пальцами. Каждую весну, пока еще солнечный свет не станет ослепительно белым, он смазывал стены щелочным раствором.

Таков был обычай, и когда Марен чувствовала запах щелока, она знала, что лето уже наступило, и Сюннива Грипе предупреждала ее, чтобы она не смеялась над Якобом. Пока он обрабатывал стены щелочью и проверял каждый метр дома, она знала, что все в порядке, раз он работает, нечего беспокоиться.

— Но подумай! — сказала Марен. — На стенах теперь десять слоев со щелочью. Там, где висят картины, не остается ни пятнышка, выгоревшего на солнце, и он будет так продолжать, пока не состарится и не под силу ему будет все это.

— Радуйся, а не жалуйся, что у тебя такой муж, — сказала мать.

Когда Якоб занял дом, он поменял обшивку и выкрасил дом в белый цвет. Он работал одну зиму и два лета, иногда, правда, когда очень уставал или надоедало, когда даже его терпение иссякало, он поднимался на крышу, чтобы забыться и ни о чем не думать. Дом обошелся ему намного дороже, чем он рассчитывал, и когда он смотрел на счета в ящике стола, он тотчас же прикрывал их одеждой, чтобы Марен случайно не заметила.

Первые два года после женитьбы Марен помнила Якоба только с рабочим ящиком серого цвета, где лежали инструменты. Он наклонял голову налево, когда очень уставал. «Посмотри, как он устал», — говорила Сюннива дочери, и они видели, что он осторожно ставил ящик с инструментами на каменный стол, и когда он снова поворачивал голову налево, лицо у него смягчалось, потому что он видел новую обшивку дома.

Марен настолько привыкла к такому образу жизни, что иного просто не мыслила. Муж отдыхал на стуле у каменного стола, на котором с годами образовался узор, и он ходил вокруг, замедлял шаг, поглаживая указательным пальцем узор точно так, как вечером гладил плечи Марен. Она наблюдала за ним из окна кухни, улыбалась, случалось, ей становилось холодно, когда она замечала, что вокруг него все как бы замерло. Она бы умерла от страха, если бы он вдруг повел себя иначе, и он всегда звал ее, когда сидел там у стола.