Обязательные ритуалы Марен Грипе - [15]

Иногда ей казалось, что на острове они одни — она, Якоб и Сюннива, тогда она забывала о криках внизу у засолочных цехов, где они работали до обеда, и грохот, с каким Толлерюд скатывал с баржи бочки пива. Она забывала о голосе Агды Рейве, которая кричала дочери, что той пора выходить замуж. «Лучше всего сегодня же», — кричала она, затаривая бочки с сельдью. Агда Рейве пыталась скрыть, что она облизывала с пальцев рассол, и Марен отворачивалась, потому что знала, что она все равно так делает. «Тебе повезло с Якобом», — кричала она и отирала руки о мешковину, которой все пользовались вместо рабочих фартуков, и Марен знала, что после обеда от Агды несло острым запахом рассола, смешанным с запахом лука, который Агда выращивала в саду за свинарником. Агда бросала свежий навоз из свинарника на растения, поливала ключевой водой из ковшика, и потом сильно колотила по земле, будто хотела сожрать ее, смешанную с навозом, и когда Марен видела, как она впивалась зубами в хлеб с луком и рыбой, она закрывала глаза и чувствовала, что дрожит.

— Ты не заслуживаешь его, — говорила Агда Рейве. — Ты не можешь дать ему то, что ему надо. Он должен жить в моем доме с моей дочерью и есть мою пищу. Не понимаешь, что ли? — улыбалась она, если была в хорошем настроении и был сварен отличный рассол.

Марен не могла объяснить, почему она любила Агду Рейве. Любила и все. Та могла быть грубой, но она удивленно щурилась на Марен, когда узнала, что Марен по воскресеньям спит в другой спальне, а Якоб на это только улыбался, и она откладывала в сторону молоток, когда Якоб навещал Марен неподалеку от засолочных цехов, и Агда Рейве видела, как он клал руку на затылок Марен, и она пыталась делать вид, будто не только не подглядывала, но и никому об этом не болтала.

— Не поверю, что такое возможно, — призналась она Сюнниве. — Я никогда не видела, чтобы подобное продолжалось долго. Меня хватало всегда на месяц или на два. А потом проходило. К счастью, — говорила она и брала новый гвоздь изо рта и осторожно вколачивала в крышку. — А ты что думаешь? Думаешь, так будет вечно длиться?

— Надеюсь, — обычно отвечала Сюннива.

— Надеешься, — улыбалась Агда.

Сюннива Грипе чувствовала себя так, как должна чувствовать себя мать, мать своей дочери, пояснила она долговязому ленсману.

Ему так надоела вся эта история с Толлерюдом, что он готов был написать в донесении что угодно, если бы начальник полиции в городе не был таким занудным и дотошным. Он провел мучительную ночь на западе области вместе с двумя другими ленсманами, которых он покинул, когда они заснули тяжким сном.

Он улыбнулся, так как знал, что им будет еще хуже, когда проснутся. «Идиотство, — пояснил он Сюнниве Грипе, потому что устал от бесконечной возни с ресторанчиком Толлерюда, с дырками, прорубленными топором, и пьяными матросами, которые только того и ждут, чтобы затеять ссору и драку. — Ну скажи мне, почему я должен заниматься Марен Грипе? Она была в ресторанчике. Ну и что? Она была там, но никого не оскорбила. За что меня Бог наказывает, почему я должен копаться в таких делах? Пусть разбираются эти мошенники в больнице! У них есть лекарства, врачи и всякие готовые рецепты на все случаи жизни. Одним словом, знатоки! Особенно доктор Халлум… когда он нужен, его никогда нет на месте. А какое отношение к этому имею я?» — сказал он Сюнниве.

И снова подивилась Сюннива Грипе на этого, казалось бы, самого заурядного ленсмана с румянцем на щеках, немного уставшего после ночных беспорядков, такого туповатого и все-таки очень обаятельного человека. Он был высокий, светлый, тощий и походил на сельского плотника, а когда сидел за письменным столом и писал донесения, казался школьником, выполняющим домашнее задание. Он пристально изучал бумаги, которые надо направить в город начальнику полиции, и искоса поглядывал на Сюнниву, как бы прося о помощи. Он действительно в ней нуждался, и она поняла его и сказала скороговоркой название судна, причалившего к острову, и что он, этот пароход, послужил как бы сигналом ко всей катавасии, а Толлерюд надежно запрятал огнестрельное оружие в дубовом шкафу на втором этаже.

— Правда? — спросил ленсман.

Она пояснила нерешительному ленсману, что все, о чем говорилось в донесении, правда. Ничего другого.

— Помни еще о том, что ты и Толлерюд двоюродные братья. Забыл что ли?

— Н-да, — сказал он и прижал пальцы к вискам. И когда он это сделал, он выглядел так, будто только что вышел из бани. Он был хорошо одет, опрятный, как всегда, подумала она и снова подивилась, что любила мужчин, отличавшихся нерешительностью, особенно по утрам, когда у них плохое настроение. Она не боялась мужской необузданности, пока не замечала белую слизь в уголках глаз и засунутые в карман брюк руки. Поскольку она прожила всю свою жизнь у моря и видела, как швартуются и отчаливают корабли, она не особенно печалилась о неудачливом, нерасторопном, сонливом ленсмане. Он мог бы заметить ее улыбку, но ленсман смотрел только в бумаги. — Оружие, — уточнил он, — по крайней мере, два ружья и четыре пистолета. Когда в ресторанчике спокойно, они висят на стене за стойкой бара. Хорошо закреплены. Значит, Толлерюд вынужден был спрятать оружие в шкаф? Спасибо тебе за показания.