Облдрама - [63]
Троицкий внимательно выслушал Рустама, не в состоянии взять в толк, что тот от него хочет.
— Это в двадцатом номере. Мы встретились с тобой случайно и решили зайти, поздравить…
Рустам схватил его за руку и потащил по коридору в противоположный конец. За дверью громко разговаривали. Рустам постучал и, не дожидаясь разрешения, вошел.
— А, вот ты где? Нехорошо, Юрка, хотел от меня скрыть. Вот если бы не он, — Рустам показал на Троицкого, — я так и не узнал бы, что ты…
— Ладно, заходи, — крикнул ему из-за стола Юрий Александрович.
Рустам тут же потянулся к бутылке и налил себе фужер водки.
— А ты, что застрял в дверях? — Юрий Александрович помахал, приглашая Троицкого. — Давай присаживайся.
За столом рядом с Юрием Александровичем и женой главного вертелся Фима. Он шепнул Рустаму: «Ну и нюх у тебя, черт побери!» Крячиков налил Троицкому рюмку, и подмигнул как близкому другу: пей, мол, не стесняйся, тут все свои. Троицкий повертел рюмку в руках и поставил. Пить ему больше не хотелось. Зато Рустам сходу завладел бутылкой и уже не выпускал её из рук.
— А вот вы, Рустам Николаевич, — обратилась к нему жена главного, — наверное, много повидали в своей жизни… скажите, что, вы считаете, должно быть в артисте самым главным, за что его можно уважать?
— Достоинство, — ответил Рустам, не задумываясь. — Его в нашем деле потерять раз плюнуть, но если ты его сохранил… и чего-то добился, значит, ты человек и хороший артист…
— Чтобы быть х-хорошим артистом, — вмешался дядя Петя, — надо много играть, чтобы много играть, надо, чтобы тебя любили режиссеры, а чтобы они тебя любили, надо им лизать…
— А такому артисту наплевать, любят они его или не любят, — перебил его Юрий Александрович, — он несет в себе достоинство не потому, что много получает или много ролей играет, он чувствует за собой право на это, а право ему дает талант. От этого и уверенность в себе, и достоинство — от ощущения таланта,
— А, по-моему, талант артиста растет с ростом зарплаты, — поделился своим невеселым наблюдением Крячиков.
— Вот это не надо, — погрозил Рустам.
— Прав он, прав, — подтвердил дядя Петя, — если у тебя есть собственный самолет, что тебе сыграть какого-то Гамлета…
— Будь их у тебя хоть десять, ты все равно его не сыграешь…
— А мне самолеты и задарма не нужны. Налетался я на них, едва цел остался. Вон она, памятка. — И он потряс над столом изуродованной рукой.
— А вы, значит, что же… в авиации служили? — заинтересовалась жена главного.
— Вот их… защищал. Штурман у меня был хороший парень, — вспоминал дядя Петя, — дотягивали мы над лесом: не выброситься уже — земля близко, ни тебе поляны, ни хотя бы какого-нибудь открытого места, чтобы посадить машину. Идем уже у самых макушек, пропеллером ветки срезаем. Я ему кричу, что делать будем, пропадем? Улыбается. Врезались мы куда-то, вышибло меня взрывной волной, пока летел, не одну ветку обломал. А он в самолете остался, или точнее, ничего от него не осталось. Вот в девять часов это было тридцатого ноября… считай уже сегодня… Есть тут у нас еще фронтовики?
— Есть, — отозвалась жена главного, — я не летала, работала на аэродроме…
Троицкий смотрел во все глаза на Ольгу Поликарповну, прикидывая, сколько же ей было тогда: семнадцать, пятнадцать…
— Вот с такими же ребятами служила, как этот мальчик, — она кивнула в сторону Троицкого, — а то ещё моложе его были. Не брились многие… очень любили сладости. Я, если удавалось раздобыть конфет, сую им перед вылетом в руки, кто знает, увижу опять…
Она налила себе водки и поставила рюмку перед собой.
— До сих пор не могу спокойно вспоминать… совсем мальчишки… И все такие беспечные — ухаживают, глупости какие-то говорят, жениться собираются… и один за другим… Я смотрю сейчас на ребят… Тем бы, моим, пожить теперь… Так мало мы ценим это счастье. Хлопочем, стыдно подумать, о каких пустяках…
— Ну-ка, налей мне, — потянулся дядя Петя к Рустаму, который всё не выпускал из рук бутылку, — деда еще помяну, родился он сегодня, ему жизнью обязан…
— Ладно, не ты один зад под пули подставлял.
— А сам, где воевал? — поинтересовался Крячиков.
— В разведке, — лениво пробурчал Рустам, — можешь поверить, я за всю войну ни одного человека не убил, ни одной капли крови…
— Это как же?
— Мое дело было «языка» достать. Я его за глотку ухвачу, придушу чуть-чуть, чтоб не шумел, и в мешок.
— Ну, здоровый! — восхищенно шлепнул его по плечу Крячиков.
Они выпили.
— А как же вы потом… когда из самолета? — вдруг решился спросить Троицкий у дяди Пети. Он никак не мог представить себе, что все они прошли войну, чудом остались живы, недоедали, недосыпали, сидели в болоте в ледяной жиже по самую шею, сутками коченели где-нибудь в поле, под бомбежкой, обстрелом, и вот на тебе — выжили, сидят с ним, балагурят…
— Да чего рассказывать. Побился я очень… добрался до наших и в санчасть… рука онемела, кровь сочится, сколько я всяких тряпок наматывал — не помню. Вот так от плеча меня раскроило, набилось туда вместе с железками всякой всячины от комбинезона. Зашел я в избу, а там… сверху донизу набито ранеными. На верхней полке в углу место освободилось — помер кто-то, пока его вытаскивали, я ногу на приступочек и полез наверх, спать хочу, ничего мне не надо. А тут один из санитаров и говорит: «Ты, парень, идти можешь?» Я говорю, могу. «Тогда уходи отсюда, сейчас темнота, а утром не знаем, как будет, немцы в километре». Вывел он меня из барака, показал куда идти, я и пошел. А луна лупит, кругом кочки, болота, грязь… в голове муть, но допёр я до какой-то артиллерийской части. А там телегу в тыл отправляли. Спрашиваю у лейтенанта, можно и мне с ними… ни в какую, своих раненых много. Я до лесу добрел, догоняет меня на телеге мужик, бородища с лопату, спрашивает: «Со мной на облучке можешь?» Я сел и поехали. «Если, говорит, проедем этот километр, значит, жив будешь». Место голое, луна сияет, и каждый скрип телеги за версту слышно. Не помню, сколько ехали, а как въехали в лес, он и говорит: «Ну, всё, крестись». Добрался я до санчасти, там посмотрели меня врачи и решили — ну, этот еще подождет, в машину посадили и дальше. А к утру у меня бред, уже ничего не соображаю. Слышу только: вне очереди, говорят, гангрена… искромсали руку, но вот — болтается… Ну, мне в постель пора, — сказал дядя Петя, поднимаясь из-за стола, — мне завтра спектакль играть.
