Облдрама - [64]

— А за деда? — подначивал Фима.

— Да, за деда я, конечно, выпью. «Иди, сказал он мне на прощание, и знай, ранят тебя, но не убьют». И ранило меня в его день рождения, и не убило, царствие ему небесное и вечный покой.

Он глотнул рюмку водки и быстро пошел к двери.

— Я деда всю жизнь буду помнить, — говорил он, уже закрывая за собой дверь и выходя в коридор, — не то, что сейчас молодые шалопаи, отца с матерью не помнят, а потом мы удивляемся… откуда берутся у нас рвачи и паразиты… а как им не быть, если с малолетства невоспи…

— Раскрутили дядю Петю, теперь до утра говорить будет.

— А ведь был когда-то молодым, хорошеньким, наверное: губы розовые, волосенки мягкие, глаза голубые, кожа нежная, — глянув на дверь, вдруг заговорила жена главного. — Волосы вылезли, губы, глаза, кожа — всё потускнело, загрубело, сморщилось, запахло старьем… А ну нас к черту. Ну что, фронтовики, за нашу юность военную. Потоптали мы грязи, поголодали, насмотрелись крови и смертей… какие ребята были.

Она поставила рюмку. Глаза заволокли слёзы, потянула с кровати полотенце, уткнулась в него лицом.

— Ванечка Мамин… так за мной ухаживал… умненький такой был… Это, говорит, ничего, что нас сюда забросило… отвоюем, знаешь, как нам будет хорошо… ты, говорит, подумай: сидим мы вместе у себя дома, кругом тишина, а мы не дрожим, что вот-вот ахнут пушки или самолеты бомбить станут, сидим, разговариваем, книжку читаем… Когда ему руку оторвало, я волочила его в санчасть, а он меня утешал: «Ничего, — говорит, — одна рука есть, знаешь, какие чудеса я буду ею делать». А потом гангрена началась… «Ничего, говорит, мне лишь бы живым остаться, я что-нибудь придумаю, такое изобрету, никто и знать не будет». Я его в санитарном поезде отправила, и думаю: ну, слава богу, хоть жив остался, а поезд дорогой разбомбило, и сгорел он в вагоне… какой был парень.

Она отвернулась, закрывшись полотенцем, и уже не могла успокоиться.

— Ну не надо, — обнял её Юрий Александрович, — чаю хочешь?

Ольга Поликарповна поднялась, и торопливо вышла из номера.

— Ох уж эти актрисы, — поморщился Горский, — и слезоточивые же.

Троицкий подсел к нему, воспользовавшись случаем, и тихо спросил:

— Юрий Александрович, вы бы согласились?..

— Никогда. И не надо ко мне с этим обращаться. Я репертуарный артист. Мне бы театр не подвести. Здоровье, сами видите… тяну из последних сил. Так что не предлагайте, да и самодеятельность не для меня. И не смотрите так: знаю, что нужен вам, я всем нужен… и никомý, если заболею…

Троицкий почувствовал, как опять стало душно и тесно в номере, вернулась тоска, он извинился и быстро ушел.

Гостиница спала, коридор поглотила темнота, ковровая дорожка задиралась, скользила под ногами. Троицкий останавливался, прижимался к холодной стене лицом, и шел дальше.

XXIV

Приглушенный свет настольной лампы. Сеня спит, уткнувшись лицом в подушку.

— Кто это? — Вольхин поднял голову и обернулся на стук двери. — А который час?

— Третий.

Сеня подошел к окну, открыл форточку и подставил лицо под студеную струю.

— Ты знаешь, как мне сейчас хорошо. Мы еще с тобой погуляем. Бросим всё и поедем на Волгу или в Таджикистан. Мне очень хочется в Таджикистан. Я видел какой-то дурацкий фильм, и там показывали Таджикистан. Солнце, зелень, фонтаны, город белый от света. Старики сидят в тени в ватных халатах и пьют зеленый чай. Мне очень туда хочется. Надоел этот холод, я от него устал…

— Давай спать, — Троицкий отвернулся к стене.

Вольхин погасил свет и лег.

— Никогда мне так не было хорошо… такая сейчас легкость во мне… Влюбиться бы в кого-нибудь без памяти. Извини, болтаю, как дурак… не могу остановиться. Ладно, давай спать. Скорее бы, скорее…

«Стараемся», — вспомнил Троицкий разговор Инны с администраторшей, и его чуть не вывернуло, он едва не застонал, только стиснул зубы.

— На кой она их мне стирала, просил я её? — шепотом выругался он в подушку.

Он потянул одеяло и плотнее укутался. Скрипнула дверь. В номере было тихо. Он повернулся на другой бок, и тут заметил, что постель Сени раскрыта, а его в комнате нет.

«Стараемся», — откуда-то из глубины сознания возник жалящий голос Инны.

«Как она могла!», — вдруг подскочил он на постели. «Постой, постой… она меня просто надула! Постой, постой… подожди… она специально… чтобы он заревновал… Ну, конечно! Зачем стирать мои рубашки? Зачем позволять себя провожать, рядом садиться в автобусе. У всех на глазах… Оставлять у себя, и… Игра, всё игра — для него. А я… идиот!.. Вбил себе в башку, что нýжен ей… никому — éй!»

Дверь скрипнула, комнату прорезал желтый коридорный свет.

— Сеня, ты, где был так долго?

— Бегал я. Не спится мне. Пробежал до вокзала и обратно. Теперь усну.

Троицкий снова повернулся к стене. Мысленно шёл он за ним по пятам в ночной темени. «Оставьте её. Перестаньте её домогаться»… Нет, нет. Ему не надо её домогаться, она сама рада. «Это подло иметь связь с женщиной, когда у вас семья»… Скажет, что разведётся. Не надо ничего говорить, стукнуть по голове ломиком или гантелей… У неё такое нежное тело, а он лапает её рыжий потаскун. Он весь рыжий, в конопухах, и на груди, и… Инна, не надо, не подпускай его к себе. Как же! Она с готовностью ляжет с ним в постель. Это же противоестественно, он на 20 лет её старше. Что её ждёт с ним — безоблачная старость?.. Надо её увезти. Я подойду к ней и… Нет, притворюсь, что сам уезжаю. Пусть меня проводит. Куплю ей билет и буду ждать на вокзале. Она придет, обязательно, она