Облдрама - [62]
— Бред какой-то, Сеня, — с трудом подыскивал нужные слова Троицкий, — может быть, та со зла…
— Я теперь догадываюсь… то ластится ко мне, будто виновата, то месяцами не подпускает, и ходит злая… понял, в чём дело?
Вольхин пил одну за другой, за ним уже было не угнаться.
— Хм, хм, какой ты, говорит, непривлекательный, хотя бы усы отпустил… Нельзя, говорю, нам усы носить, профессия. Вы, как бабы, смеется, и заработок у вас бабий, и профессия ваша бабья, и жизнь ваша, прости господи, одно кривляние… Я спрашиваю её: кто тебя этому научил? Что я, по-твоему, дура, и, вообще, не мужчина ты… от всего тебя… рот дерёт от скуки. Извини, говорю, я не знал, что мой вид… непосильная нагрузка… для мускулов твоей челюсти… (Смеётся) А какой я… Скажи, почему, когда она моя, я ничего сам не чувствую, а только то, что переживает она: как онá меня чувствует… И я слабею от этого, как слабеет она. Тогда она начинает злиться. Просит, чтоб я её ударил, а я не могу. «Ну же, бей меня, ударь, как следует, если ты мужчина!» А я не могу. «Хоть выругайся, ну сделай мне больно», я не могу. Тогда она бьёт меня… я весь сжимаюсь, закрываю лицо. Она свирепеет и смеётся надо мной… плюётся и называет меня «пресным киселем», от которого её тошнит. А я ничего не могу с собой поделать. Тогда одевается и говорит: «пойду к инженеру», а я, как дурак, всякий раз добавляю «человеческих душ». Будь оно всё проклято. Не хочу этого, не хочу… мы же люди.
Он уже начинал заговариваться. Троицкий помог ему подняться из-за стола, уложил в постель, стянул с него ботинки и кое-как прикрыл одеялом.
— Уйду я от нее, — бормотал Вольхин, отворачиваясь от света, — ты мне веришь? Я долго терплю, потом плюну и уйду… мне есть куда… у меня, мама тоже… терпела, терпела и ушла… И ничего никому не сказала. Даже не простилась. И потом ничего объяснять не стала… Её ночью догнали, отец всех на ноги поднял. Она, говорят, спала прямо на обочине. Ей, наверное, хорошо было, тихо, никто не мучил… Ты знаешь, когда её привезли домой, она целыми днями ходила по комнатам и всё время извинялась… мы её должны были простить, понимаешь? Не понимаешь? Никто её не понимает. Я был у неё. Она меня сразу поняла. «Слушай, сынок, — шепчет мне, — у нас новый корпус построили. Если тебя будут обижать, приезжай и просись к нам. Мне уже обещали докторá оставить для тебя комнатку. Тебя тут никто не обидит, потому что меня тут уважают…»
На подоконнике Троицкий обнаружил настольную лампу, включил её, погасил верхний свет и стал убирать со стола. Выбросив мусор, он вытер стол скомканной газетой и сел к себе на кровать.
Вольхин лежал беззвучно, не шелохнувшись, будто неживой, и из-под одеяла торчали его ноги в зеленых носках.
Троицкий поправил на окне штору, прислушался. «Они сейчас лежат в одной постели! Гадость, какая это гадость! Зачем?.. так себя растоптать. Его надо убить, от него надо очиститься. Он кощунник. Рыжий, волосатый, конопатый мандрил. Как это может быть? Слушаем музыку, учим стихи, восхищаемся Чеховым, Шопеном, Чаплином… и… За что это нам? За что? Убью его. Сейчас войду к ней в номер и этой бутылкой его по башке, кровь всё смоет».
Он прихватил бутылку, и, стараясь не шуметь, спустился на первый этаж в вестибюль. На его шаги дверь дежурки приоткрылась и женская рука поманила его. Троицкий остановился, и сам не понимая зачем, вошел. В темноте он почувствовал как женские руки, обхватившие за плечи, бережно и умело раздели его. «У меня муж есть, — услышал он, и шепотом полным сладострастия: Ой! Это что же, я, значит, мужу изменяю?» Он ощущал рядом потное женское тело, ему было жарко, склизко, душно. Он вдруг всадил в неё всю свою злость на Инну, тоску и желание, которое не оставляло его в последний месяц, никогда не обманывая, кому было обязано. Едва только оно зарождалось, Троицкий знал: он думает об Инне, или видит её фигурку еще где-то далеко, или слышит её голос, или кто-то произнес её имя. Он терзал под собой ни в чем не повинное тело администраторши, будто расправлялся таким образом с собственным бессилием, с ненавистным Шагаевым, с Ланской, которую держал в голове до болезненного содрогания, будто Инна пристроилась у него на закорках, и с последним стоном незаметно отлетела, бросив его наедине с незнакомой женщиной, в чужой постели, самому разбираться в собственной душе.
XXIII
Поднявшись на второй этаж, Троицкий услышал:
— Серега… иди сюда.
Приглядевшись, он узнал в темноте Рустама. Тот был чем-то встревожен и беспокойно озирался.
— У тебя как с Юркой, наладилось? Он парень ничего, свой, это всё Книга. А Юрка, он понимает… Я хочу «Гамлета» ставить. Он у меня принца будет играть, а ты
