Облдрама - [61]

— Хороший спектакль у вас, жизненный, — похвалила она.

— Стараемся, — мрачно ответил он, вспомнив слова Ланской.

XXII

Вольхин выложил на стол несколько свертков, полбуханки хлеба, поставил початую бутылку водки.

— Инна…

— А как ты думаешь, чем они занимаются? Сидит он разутый в носках, я видел. Почему он не уходит к себе? Что ему там делать?.. Завтра переезд, вставать рано, что ему не спится?

— Инна…

— А ты видел, какие у неё были глаза, когда я спросил, что ему от неё нужно? Подожди, Сеня, не встревай. Знаю я всё, что ты мне скажешь. Гордость должна быть у человека. Нельзя же так… совсем уж… Для меня две Инны: одна на сцене — в ней есть тайна, чувство достоинства, мужество — женщина, ради которой, действительно, на всё пойдешь; а, сняв грим, она уже другая — пугливая какая-то, уступчивая, даже старой кажется, вон и с женой главного сошлась, какая она ей подружка? Нет, ты подумай, Шагаев — предмет обожания, унизительно, стыдно перед людьми. Все же всё видят. Она что… убогая, калека, что она в него вцепилась? Как надо себя не уважать…

Вольхин выпил, не дожидаясь Троицкого, пьяно качнулся, стал разворачивать свертки, доставая плавленый сыр, сало, колбасу. Он кромсал их перочинным ножом, нарезая толстыми ломтями.

— Это её дело. Никто не вправе лезть к ней в душу. Инна… Шагаев счастливчик… но её не стоит. Инна…

— Актриса она, конечно, талантливая, но человек…

— Она — человек. Я как-то пьяный заявился к ней, часа в два ночи. Напоила меня чаем, и до утра слушала всё, что я ей плёл. Да… Инна, Инна тебе просила передать, а я, свинья, забыл, — задумался Сеня, наморщив лоб. — Ничего не помню. У меня зимой даже мозги примерзают, ничего не могу запомнить. Я, наверное, из тех животных, которые впадают зимой в спячку.

— Ты б закусил, ты что частишь.

— Тоскливо мне очень, — пожаловался он. — Сегодня у нас, какое?

— Двадцать девятое.

— Двадцать девятое… ноября, потом декабрь, январь, февраль… еще четыре с лишним месяца…

— До чего?

— До весны.

— А куда ты спешишь?

— Тепла хочу. Ненавижу зиму, дохну от холода… Хорошо, что к нам в номер никого не подселили.

— Не хнычь, Сеня, потерпи. Весной сыграем «Чайку», вот увидишь. Шагаев… Но… можно и Юрия Александровича попросить. Думаю, согласится. Тригорин, всё-таки. Пал Сергеич… старик так увлекся. Сорина он чувствует печенками. На последней репетиции играет сцену… ту, помнишь, где Сорину дурно… вдруг бледнеет… Сеня, я не вру, бледнеет у меня на глазах… оседает на пол и сказать ничего не может — так не сыграешь — у меня всё внутри захолонуло. Я туда-сюда, воды нет, кричу Инне: беги, вызывай «скорую». Он ей дал только до двери добежать, встаёт, как ни в чем не бывало, и смеется… «Испугались, говорит, у зрителя во время этой сцены должно быть такое же впечатление; весь спектакль надо держать их в напряжении, тогда он не пропустит ни одного слова». И такого артиста, Семен, на пенсию…

Он замолчал, и долго жевал кусок сала.

— Продержаться бы до весны, а там… уходить надо, — бормотал Вольхин.

— Зачем?

— Не будет мне жизни в этом театре.

— Почему?

— Главному я не понравился.

— Ты не прав… подумаешь, сказал он тебе что-то неприятное. Может, у него настроение было плохое.

— Нет, — помотал головой Вольхин, — не в настроении дело.

Он осоловел и, навалившись на стол, смотрел перед собой. Глаза покраснели. На правой щеке появился нервный тик. «Это от водки», — решил Троицкий.

— Мне прошлый год простить не могут, — высказал Сеня, наконец, то, о чем давно уже думал.

— А что? — не понял Троицкий.

— Хлестаков… Труффальдино и тэ дэ…

Вольхин посмотрел в окно.

— Снег, опять снег… Теперь еще за этого дурака мебельщика достанется.

— Да ты что? Кто тебе слово скажет? Ты правильно сделал. Не знаю, как я сам его не выбросил…

— Посмотришь… еще на местком вызовут. У нас все очень сердобольны, когда дело касается пьяниц, хулиганов и всякой нечисти… Дурак я, вечно влезу.

— Перестань, Сеня, тебе всё это кажется. Ты правильно сделал.

— Если соберусь когда-нибудь с духом, всё брошу, уеду к Олегу, к Воронову, к черту на рога, только подальше отсюда. Не знаю, понимаешь ты меня… нервы, нервы… Какой-то свободной жизни хочется… не от семьи, нет, и не от театра, от себя самого, понимаешь? Я слóва поперёк никому сказать не могу, и каждый раз делаю не то, что хочу, или не так, как хочу, от этого злюсь и ненавижу себя… а она пользуется… и знает, что никуда я от неё не денусь, если не из-за неё, то из-за сына… хотя, если честно, даже не знаю теперь — чей он?

Троицкий даже рот открыл; хотел было спросить: как это чей, но вовремя остановился, наткнувшись на воспаленные мутные глаза Сени.

— Мы когда с гастролей вернулись, — продолжал тот, с трудом ворочая языком, — я простудился, температура под сорок, целые дни лежу, то сплю, то мне мерещится, что сплю… Не помню — давала она мне есть или нет, её и дома почти не было. Придет, постоит, посмотрит на меня. «Ну, как ты?» — спросит, и уйдет. А как-то вечером задает вопрос: «Ну, ты к моим собираешься ехать?» Я говорю: выздоровею, поедем. «Некогда мне ждать, меня сейчас отпускают на две недели». Купила на следующий день билет и уехала. Я когда встал, на столе деньги лежат —