Облдрама - [59]

После поклонов Троицкий, затерявшись в толпе, издали преследовал Ланскую до гримерки.

— Инна, — успел он перехватить её у самой двери, — мне нужно…

Но дверь у него перед носом захлопнулась — его в упор не замечали.

Троицкий судорожно переодевался. Он еще надеялся поймать Инну, пока та одна. «А как насчет бабки, ты б и её? — хмыкнул у него за спиной Фима, на ходу влезая в рукава пальто».

Заслышав шаги и быстрый разговор, Троицкий выглянул в коридор: Ланская уже шла под руку с Шагаевым, они что-то оживленно обсуждали. Он и тут опоздал.

Перед Домом культуры горел одинокий фонарь. Публика давно разошлась. Троицкий, чтобы не собирать все «остроты», в которых упражнялись по его адресу артисты, укрылся в нише у главного входа, оставаясь незамеченным, и не упуская из виду тех, кто покидал театр.

Ночью, заштатный город выглядел, как пожилая дама выглядит с утра без макияжа. Редкие фонари, убогость, полутьма, ни души на улицах, слабо освещенные окна, где, казалось, едва теплилась жизнь. Особенно это сиротство бросалось в глаза зимой, — в холод, в метель, среди сугробов, — ни кошек, ни собак, ни птиц, мерзлый лунный пейзаж. Тем потерянней смотрелась на этом фоне одинокая пара: они жались друг к другу, они брели куда-то наугад, им, должно быть, здесь не по себе, в этой ледяной пустыне. Они не избегали опасностей, а опасности подстерегали их тут на каждом шагу. И Троицкий, по пятам преследовавший, — был одной из них.

Инна демонстративно шла под руку с мужчиной, которого предпочла ему, и для Троицкого он стал вдвойне ненавистен. И не только из-за того, что предпочли Шагаева. Ему было жалко их дό смерти. Прежде всего, Инну, с её непонятной мечтой о какой-то квартире в «хрущобе», где она совьёт гнездо из редких скудных провинциальных радостей. Там она будет ухаживать за пожилым Шагаевым, раздираемым на части между привязанностью к детям и его влечением к Инне. Надо только представить себе, как изо дня в день на протяжении многих лет они обсуждают между собой его семейную жизнь, болезни его детей, их неприязнь к нему. И нé о чем больше говорить. Не о театре же, где он, заурядный актер, держится только благодаря своей статной фигуре, а она, несмотря на свой талант, переведена в разряд актрис неопределенного возраста. Но вот приходит лето, театр едет на гастроли. Они оживляются, их души оттаивают, они посещают новые места, и повседневная жизнь как бы уходит в отпуск. Немного радости — и снова Н-ск, холодный ветер сорвет с деревьев листву, потом занесет снегом город — тьма, а в театре, вместо творчества, рутинный труд под звуки «попсы» в фойе. Дома на окнах цветочки, в гостиной палас, вечерами телевизор.

Шагаев — перевернутая для неё страница. Но он тянет её за собой в прожитую им жизнь, вместо того чтобы вытолкать пинками из Н-ска, где она уже уперлась головой в потолок, — если бы он, конечно, её любил. «Нет, — думал Троицкий, — он не смеет с нею так поступать». Вообще, странное это занятие идти по пятам за теми, чья взаимная привязанность, помимо ревности, в еще большей степени вызывает у вас чувство жалости.

Они остановились перед гостиницей, чтобы стряхнуть с обуви налипший снег. Троицкий выждал, пока они возьмут ключи у администратора, и только после этого решился войти. Шагаев не стал подниматься к себе, а скрылся в номере Инны.

«Скажу, что извиниться пришел».

— Что? — недослышала администраторша. — Вам ключ?

— Да, то есть, нет. Я соседа подожду.

Троицкий упал в кресло у журнального столика, откуда хорошо была видна дверь её номера. Но сидеть здесь было для него такой же пыткой, как и у кровати больного — и уйти нельзя, вдруг понадобится помощь, или он умрет, не дай Бог, в твоё отсутствие. И без весомого предлога к ней не постучишься. «Рыжий может спросить, почему я ищу его в номере Инны. Откуда знаю, следил? Сам у него прошу прощение, а, как шпик, их выслеживал…»

Троицкий метался по вестибюлю, подходил к номеру Инны, прислушивался, выскакивал на улицу, чтобы посмотреть — горит ли у неё свет в окне, и снова бухался в кресло, расстегнув плащ и бросив на столик шапку. Кстати, подарок Инны. «Да что ж это такое, почему он здесь сидит, чего ждет?» Если он даже ворвется к ней в номер, она и головы не повернет, а Шагаев может и вытолкать его взашей — не драться же с ним?.. Он стянул шарф на горле, и подумал, что о его здоровье никто больше не беспокоится, не умоляет надеть безрукавку, не качает головой, глядя на плащ — ей, по сути, теперь всё равно: околеет он под забором или будет лежать в чьей-то постели, уволят его из театра или присвоят ему звание. Спрашивается, стоило тратить столько душевных сил, впадать в отчаяние или взлетать на небеса — и говорить, говорить, говорить, чтобы из одной пустоты переместиться в другую, где всё повторится.

— Шел бы ты спать, — показалась в дверях дежурки администраторша, — а соседа я пущу.

Ей было лет сорок — сонная, в домашнем халате, наброшенном поверх кружевной комбинашки. «Приятное лицо», — отметил про себя Троицкий, глядя на восточные глаза пышнотелой мордовки, которая зевала, засыпая на ходу.

— Не беспокойтесь. Лучше я его дождусь, он у нас буйный.