Облдрама - [66]

— Сеня, ты зачем туда забрался?

— Не трогай меня, — попросил он, — дай мне отдохнуть.

— Ты ляг в кровать.

Он резко обернулся к Троицкому.

— Я здéсь буду. У меня глаза болят. Свет режет. Мне не надо на свету… меня не надо, чтоб видели… понял? Никому не говори, где я, понял?

Он опять отвернулся к стене и замер.

Троицкий зашторил окно. Ему попался на глаза исписанный лист бумаги. Он прочитал.

«Я хочу видеть какая ты есть на самом деле твоя красота не радует твои поцелуи яд почему с тобой жизнь становится чужой и ненужной зачем ты преследуешь меня не оставляешь ни одного шанса хоть когда-нибудь навсегда ценой собственной жизни завладеть тобой нет объяснения нет смысла я боюсь одного когда-нибудь она скажет мне…».

Троицкий, кое-как одевшись, бросился в вестибюль. По пути ему встретился Юрий Александрович. Было видно, что тот ещё не ложился.

— Ай-яй-яй, — погрозил он, — ночью надо спать.

Троицкий остановился у номера Ланской. Постучал. Через некоторое время в щель приоткрытой двери выглянуло сонное, усталое лицо Инны. Она придерживала одной рукой легкий халат, а другой — дверь, не давая ему заглянуть в комнату. Она очень испугалась

— Сене плохо, — проговорил Троицкий.

— А что с ним?

— Не знаю. Залез под кровать и лежит.

Она с опаской, недоверчиво смотрела на Троицкого.

— Сейчас оденусь.

Инна пробовала уговорить Вольхина вылезти из-под кровати. Сеня упорно молчал и только смотрел на неё воспаленными от бессонницы глазами.

Шагаев вызвал «скорую». В коридоре возле номера столпились артисты. Стояли молча, ждали.

Наконец, приехала «Скорая». Санитары отодвинули кровать, врач, сидя на корточках, убеждал Сеню встать с пола.

— Мы тебя к маме повезем. Ты ведь хочешь к маме? — спрашивал врач.

Вольхин успокоился, оделся и даже стал поторапливать врачей.

— Это пусть лежит, — показал он Троицкому на исписанный листок, — чтоб не замарали.

Скрип половиц, удаляющиеся по коридору шаги. В окно хорошо было видно, как Сеню вели из гостиницы, придерживая на всякий случай под руки, усадили в белый «Рафик», закрыли за ним дверцу и увезли.

Глава девятая

XXV

Уфимцев сидел в кресле, откинувшись, и, будто издали, разглядывал артистов. Выражение его глаз было отрешенно-печальное. Он терпеливо слушал, как, разбирая текст, читали по ролям второй акт. Привыкшие к постоянным окрикам, стесненные нежданной свободой, артисты читали робко, делая частые паузы посреди длинных фраз, и с опаской поглядывали на режиссера.

— Ну, дальше, дальше, — устало напоминал он о себе в затянувшихся паузах и опять замыкался, будто посторонний, наблюдая за ними.

— Не всё спокойно в «датском королевстве», — с ухмылкой, процедил сквозь зубы Рустам.

— Троицкий.

— Чего изволите? Вот он я, пришел, — отозвался тот очередной репликой Тишки.

Время от времени снаружи в зал доносился дикий рык — от неожиданности артисты вздрагивали и переглядывались. На сцене репетировали сказку.

«Странно, — думал Троицкий, выслушивая редкие замечания главного, — даже в глаза не смотрит, что это с ним?» В последние дни к нему на репетициях, наконец, пришла уверенность. Он успокоился, перестав оглядываться на главного, и не думал больше о тексте, о руках, которые уже не мешали ему, болтаясь, — чужие, длинные, неуклюжие.

— Тишка, а Тишка! Долго ль мне кричать-то?

— Чего там еще?

Троицкий сам был мрачен, рассеян, опаздывал с репликами. Сегодня пришло письмо от Алёны. Письмо, как она писала, «дурное». Он ничего из него не понял, но ясно было одно: Алёна с ним хочет расстаться. Он давно этого ждал, и, тем не менее, всё оказалось болезненней, чем он думал.

— Троицкий.

— Был да весь вышел, — выдал он следующую реплику Тишки, и снова взглянул на сосредоточенно-унылое лицо главного.

К двум часам Троицкого вызывали в кабинет директора. «Зачем я им снова понадобился?» — с тревогой спрашивал он себя. Завтруппой Тушкин сообщил об этом вызове с таким таинственным видом, что думай, как хочешь — хорошо это или плохо.

Инна не репетировала. Сидела потухшая, погруженная в себя, ковыряя пол каблучком. Её худые пальцы с набором серебреных колечек, хорошо ему знакомых, которые он чистил для неё зубным порошком, безвольно лежали, скрещенные, на коленях. И её колени, которые он угадывал под трикотажной тканью, и всю её он знал назубок, на запах, на вкус. Ему не на что было больше рассчитывать, это он тоже хорошо знал. Ничего уже между ними быть не может. Отдаться другому, значит — предпочесть. А уж если предпочла… Всё перечеркнула, как и не было ничего, ни пены морской, ни белой ноги, ступавшей к нему, ни её, потому что Та — из пены морской, пригрезилась как в дурном сне.

— Не спи, Троицкий! — опять его окликнули.

— Фю! Попались!

Репетировать «Чайку» два-три раза в неделю, кровь из носу. Жесткий режим. Если он сам строго не ограничит себя во времени, то время ограничит его, превратит в ничто… заест его исподволь день за днем. Мысли Троицкого прыгали, он никак не мог ни на чем сосредоточиться.

— Троицкий.

— Чего изволите?

— Реплику, — обозлился Рустам.

— Ничего-с, проехали!

— Спасибо.

Лицо главного по-прежнему было непроницаемым. «Странно, — удивлялся Троицкий, — опять он промолчал, и ничем мне не выразил своего неудовольствия?»