Облдрама - [67]

— Перерыв десять минут, — выкрикнула помреж.

И тут же, ни на кого не глядя, Уфимцев стремительно вышел из зала

— Что это он сегодня, как в воду опущенный? — удивилась Антонина Петровна.

— А вы не знаете? — ухмыльнулась Паша.

— А что?

— Юрий Александрович… — зашептала она, отводя пожилую актрису в сторону.

— Никуда не расходитесь, — громко предупредила всех помреж, — я не девочка бегать за каждым по театру.

— Да ну? — изумленно воскликнула Антонина Петровна.

— …а завтруппой вызвал…

Троицкому тоже захотелось услышать, что же там опять стряслось с Юрием Александровичем, но Паша говорила тихо, почти в ухо артистке, и можно было только догадываться, что случилось нечто из ряда вон выходящее.

Он чувствовал: вокруг что-то происходит, даже пытался понять что, но никак не мог сосредоточиться — не давало покоя письмо от Алёны. Ему нужно было выговориться. Он хотел написать ей что-то важное, откровенное, но в зале появился Арик Аборигенович и объявил: вечером замена спектакля.

— Случилось что? — расспрашивали его артисты на голубом глазу.

— Заболел наш… Горский.

— Ну и циркач! — Рустам даже всплеснул руками.

— Кто, этот? — кивнул Крячиков в направлении Тушкина.

— Да нет, — порскнул Рустам. — Юрка!

— А что там все-таки случилось? — допытывался Крячиков.

— А ты не знаешь?

— Да говорят всякое…

— Говорят… — хмыкнул Рустам, притушив голос, — смертельный номер… Сидит Юрка посреди сцены и ничего сказать не может, только губами шевелит и глаза закатывает. Инна, кажется, расслышала, что он бормочет: «Скажите помрежу, пусть даст занавес». Скандал. Его на «скорой» увезли домой. Ну, Арика ты знаешь, у него нюх… В шесть часов утра будит Юрку звонком, мол, как здоровье, то да сё, а тот молчит — ни бе, ни кукареку. Тогда Арик — ему: давай, мол, справку от врача. Юрка в поликлинику, и там… справку ему дали. Но Арика не проведешь. Он за Юркой следом, и главврачу на стол бац — удостоверение народного контроля. Достали карточку, ничего в ней серьезного. Арик эту выписку в карман и в театр. Директор в штаны наложил… сам понимаешь. Звонит Юрке: «Что там у вас с поликлиникой?» — и выложил ему всё и про Арика, и про народный контроль, и про выписку, и про пьянку. Ах так, говорит Юрка, не хотел срывать вам спектакли, жизнью рисковал, а вы… и бросил трубку. А перед спектаклем вдруг узнаем, что он в больнице, и ему уже сделали операцию. Аппендицит вырезали.

— Кошмар! — вздохнул Крячиков.

— Это его счастье, что у него блат нашелся и аппендикс еще на месте, — кричал в самое ухо Рустам. — Операция, и никаких вопросов… Теперь во все спектакли вводы надо делать. Главный за голову схватился, а Юрке хоть бы что: у него был приступ аппендицита.

Вошел Игорь Станиславович. Мрачен, раздражен, и не старался этого скрыть.

— Ну что, сидите, — выдавил он, наконец, из себя, в упор разглядывая артистов, — начинайте.

— Откуда, Игорь Станиславович?

— Сначала.

Паша открыла текст и принялась читать.

Он холодно слушал, потом остановил и обернулся к жене:

— Теперь ты, Оля.

— Молодец, — похвалил он её, прослушав всю сцену до конца. — Вот я вам должен сказать… (Игорь Станиславович вытянул губы, подвигал челюстью и продолжал, обращаясь не к сидящим перед ним артистам, а поверх их голов, к какой-то далекой и невидимой аудитории.) пиши на них анонимки, поливай их грязью, а отнять у них то, что они умеют работать — нельзя. Я имею в виду конкретно Ольгу Поликарповну… Горского и других, которые приехали со мной. Здесь же… в вашем театре…

— В нашем, — поправил Шагаев.

— Нет, я не оговорился, — повысил голос Уфимцев, отыскав взглядом Шагаева, — обо мне пишут, что я разваливаю «ваш» театр, притесняю «ваших» заслуженных артистов. Человек со стороны, которому не дороги «ваши» традиции… А какие же они, эти традиции? Только бы вас не побеспокоили — вот ваши традиции. Чванство и самомнение, больше я ничего пока у вас не увидел… И вот еще анонимки пишете, запугиваете. И пишут не молодые, заметьте, а «заслуженные». Так сказать, тяжелая артиллерия. Жалуются, что массовки их заставляю играть. Да, это театр, производство, и будь добр, становись туда, где ты сейчас нужнее. Смотрел я вчера спектакль…

— С Юрием Александровичем? — вырвалось у Рустама, со сдавленным хохотком.

Главный услышал. Его бледно-голубые глаза мгновенно выцвели и сделались прозрачными. Он испытующе посмотрел на Рустама, и продолжал:

— Я хочу сказать вот о чем… Художник рисует картину. Он берет кисть, макает её, например, в фиолетовую краску и проводит черту… маленькую, едва заметную, но нужную в картине. И эта краска, фиолетовая, не в обиде на художника, что он её так скупо использовал. Но артисты — не краски. У них, к сожалению, есть самолюбие, звания — и всё это мешает им работать с полной отдачей там, где их используют, как эту фиолетовую краску. Я говорю и о молодежи, которую вчера видел в спектакле. Правда, не такая уж это и молодежь, у многих семьи, и немалый стаж за плечами. Унылые лица, потухшие глаза. У вас нет желания вырваться из эпизодов и массовок? О каких поисках, открытиях здесь может идти речь?! И наша вина есть в этом, конечно. Прежде всего, в оценке работы артистов на наших худсоветах. Пусть