Облдрама - [69]

И вдруг, как убрали с глаз шоры: по коридору, ссутулившись, шла уже немолодая женщина, ей было где-то за тридцать. Он представил её с Шагаевым вместе, какие они оба серьёзные, трудолюбивые во всем — и в постели, наверняка, тоже, стесняются, пыхтят, будто что-то у кого-то крадут по ночам. И эта Инна, «шагаевская», разве могла она всерьез думать о нём.

— Стыдно как! — тихо произнес он, стискивая побелевшие пальцы. — Дурак, пацан, так попасться… дурошлеп, тьфу! Так… поманила, подразнила им Шагаева и оттолкнула. Ничего себе, хорошую роль сыграл он в их отношениях!

Он сунул конверт с деньгами в карман, и обнаружил там письмо от Алёны.

«Сейчас она вышла из института и переулком добралась до бульвара. Там села в троллейбус у дома журналистов, и по Тверскому, мимо Пушкина едет в общежитие. В „России“ очередная премьера — в кино хочу. Троллейбус спускается к Трубной, поворачивает на Цветной — и к Самотечной: в цирк хочу. Минует Коммуну — в театр хочу, и тпррр — общежитие: в Москву хочу. А там её ждет какой-нибудь…»

— Ужасно бесчувственны и низки духом женщины, — патетически прошептал он себе в утешение, и подумал: «А может, так оно и есть? Всё какие-то роли с ними играешь, будь оно трижды неладно. Пойду теперь к этим в клетку».

У дверей директорского кабинет стоял довольный Крячиков, что-то горячо объясняя Юрмилову.

— Нет, нет… вот ему, — кивнул Юрмилов в сторону Троицкого, — это было бы в самый раз, а тебе тесно. Теперь долго ждать придется.

— А, ладно, и этому рад, своя крыша над головой.

— А тебя так и не переселили? — спросил Юрмилов. — Ты… безынициативный. Вот комната освободилась, и ты бы должен был её занять, потому что им там будет тесно, им квартира нужна.

— Какая комната? — не понял Троицкий.

— Артемьева с мужем уехала.

— Уже уехала?

Дверь кабинета открылась, и оттуда выскользнул сияющий Фима.

— Кто уехал? — заинтересовался он.

— Галка. Этот… её ариец, даже за расчетом с нею приходил, а то вдруг ей вздумается напоследок…

— Как сказал на днях, — подмигнул Фима, — помните, на спектакле: «У меня насчет вашей дочки большие планы».

— Конечно, тесновато, — вдруг засуетился Крячиков, глядя на дверь кабинета, — но выбирать не приходится, бери пока дают.

— Фима, подожди минутку, — остановил Троицкий, — давай поговорим.

— Выйдем, да? — спросил Фима.

— Нет. Зачем? Здесь. Ты меня прости. Я… свалял дурака…

— А-а, — разочарованно протянул Куртизаев, расслабившись, — а я думал, ты мне морду собрался бить. Ну, чего?

— Есть дело. Мы хотим показать «Чайку» главному. Вольхин заболел… ты не хочешь сыграть Медведенко?

— Не хочу, — не раздумывая, ответил Фима.

— Почему?

— Слушай, Троицкий, я что, произвожу впечатление не совсем нормального?

— Не понимаю.

— Я ваш состав знаю. Ну, Шагаева уговорила Инна… а все прочие… Всё, всё, — поднял он руки, как бы защищаясь, — не буду. А то… выйдем, да?

— Ты можешь серьезно?

— Не могу. Серьезно! Ты же юморист, Троицкий, как с тобой серьезно? Вон, слышал сегодня Игоря Станиславовича… А если ему эта ваша затея не по душе?

— Плохо ты его знаешь. Он как раз говорит, что мы все инертны. Ну, затраться немножко, — попробовал он пошутить. — Где твоя самоотдача?

— Чем ты ему не потрафил, не знаю.

— О чем ты?

— А ты не понял? Ну, Троицкий, дитё ты малое, оказывается. А говоришь — серьезно.

— Да пошел ты!.. — и он, не постучавшись, распахнул дверь в кабинет.

— Ну, неси свою алебарду, дуралей.

В кабинете, помимо директора, находились Уфимцев, Михаил Михайлович и Шагаева.

— Садись, — не глядя, кивнул на стул директор и нервно заходил от стола к шкафу. — Тут, Троицкий, такая сложилась обстановка, — с важностью начал он. — Надо будет тебе вспомнить ваши репетиции с Михал Михалычем, он тебе поможет.

Тот грузно задвигался в кресле, кряхтя, и пощипывая вытершуюся на подлокотниках ткань.

— … нам нужно, — продолжал директор, — чтобы ты через неделю играл Юрия… роль Горского. Мы тебе дадим утром репетицию, а днем покажешься худсовету, и если…

— И если… — в упор повторил Троицкий.

Директор запнулся, мгновенно обежал взглядом лица Михаила Михайловича, главного.

— И если Горский не поправится, — договорил за директора Троицкий, — я, может быть, эту роль сыграю?

— Кто вам так сказал? — возмутился главный, не поднимая глаз от листа бумаги, и продолжал там что-то чертить.

— Да, — обрадовался Игнатий Львович, — никто тебе этого не говорил, репетируй, и… значит, как договорились?

— А когда Юрий Александрович поправится?

— Что когда?

— Ну, когда он поправится, я опять буду ждать, пока у него еще что-нибудь вырежут?

— Послушайте, Троицкий, — лениво отреагировал со своего места Михаил Михайлович, — что вы себе позволяете?

— А что я себе позволяю, — оглянулся на него Троицкий, — говорить правду? А что, это уже непозволительно?

— Ваши хулиганские замечания вы называете правдой? — едва сдерживаясь, спросил Михаил Михайлович.

— А для вас любое собственное мнение — хулиганство, — с отчаянным спокойствием продолжал Троицкий, — я не хочу быть у вас затычкой на тот случай, если Юрий Александрович опять напьется, заболеет, сломает ногу или проспит. Согласитесь, обидно…

— Ну, это уж совсем нехорошо, — пристыдил Игнатий Львович.