Облдрама - [71]

— Только, если ненадолго.

— Вы мне позвоните, когда освободитесь. Я вас встречу.

Она молчала.

— Хорошо?

Она молчала.

— Вы мне позвоните?

— Позвоню, — пролепетала Саша.

Троицкий оторвал клочок бумаги от старого конверта, написал номер телефона и отдал ей.

Она спрятала его в варежку и, опустив голову, зашагала дальше.

— Смотреть надо, не маленький, — услышал Троицкий в уличном шуме чей-то испуганный голос и, оглянувшись, увидел женщину с плачущим взахлеб ребенком. В свободной руке она тащила тяжелую сумку.

— А так, что ж, — продолжала отчитывать малыша напуганная мать, — можно и носик разбить, и головку, и ручки…

Она тяжело дышала, волоча за собой плачущего мальчугана.

Троицкий узнал Любу, и остановился.

— Люба, здравствуйте, — окликнул он.

Она резко подняла голову.

— Я тут к вам… у меня поручение…

— Возьмите сумку, если не трудно, — попросила она, не дослушав. — Да замолчишь ты, — дернула она сына, который принялся вопить еще истошней.

— А в саду ты гулял? — даже не надеясь на успех, спросила она у малыша.

— Гулял, — внезапно протянул тот вверх по регистру плаксивым голосом.

— Ну и как? Хорошо погулял?

— Нет, — всё еще всхлипывая, но уже насторожившись, ответил он.

Люба машинально отламывала от батона и быстро съедала кусочки хлеба.

— Почему же нет? — по-прежнему ровным, бесстрастным тоном спрашивала она.

— А у нас, — вдруг перестав плакать, заговорил малыш веселым, бодрым голосом, забыв, что минуту назад безутешно ревел, — а у нас совок…

— Какой совок?

Троицкий с трудом тащил за ними сумку с картошкой, свеклой и всякой всячиной. Не поверил бы, что её только что несла слабая женщина, одновременно удерживая другой рукой вертлявого ребенка.

— Ну, лопатка… он у нас один и…

— На всех один? — мало интересуясь совком, переспросила Люба. — Хорошо, что я вас встретила, не знаю, как бы дотащилась до дому с этой сумкой, и вот с ним.

Люба, будто услышала его мысли. И в ответ на её благодарный взгляд он вдруг проникся к ней искренней симпатией. Неужели вся её жизнь и проходит между школой, магазином, кухней и трехлетним сыном. Ей, кажется, не больше двадцати пяти. И Сеня рядом, мрачный, зависимый — не скажешь, что за ним как за каменной стеной. Как пережить — безденежье, усталость, возможно, и одиночество. Может быть, этот инженер человеческих душ, о котором говорил Сеня, для неё как свет в тоннеле? Троицкому захотелось ей помочь, облегчить её жизнь, поднять ей дух, но как?

— На всех, — продолжал объяснять малыш, — мы копали, никто не отдает… и мы не могли копать… не могли, чтобы все копать…

— Зайдемте?

Троицкий кивнул.

В прихожей было темно. Не раздеваясь, они прошли на кухню.

— Поставьте здесь, — ткнула Люба на стул у окна, а сама, расстегнув пальто, устало опустилась на другой.

Она сняла с малыша шапку и, посадив к себе на колени, стягивала с его ног сапожки.

— Иди теперь поиграй, — шлепнула она малыша и, тяжело дыша, откинулась на спинку стула. — С утра до вечера маешься, как каторжная, а толку никакого. В доме грязь, ребенок не кормлен, и на себя в зеркало некогда взглянуть. А теперь новая забота — в больницу передачи носить.

— Да, кстати, я к вам по делу, — спохватился Троицкий, решив, что удобный момент настал.

Он вынул конверт с деньгами и положил перед нею на стол.

— Тут местком и коллектив меня просили передать. Это материальная помощь вам…

Люба взяла конверт и, заглянув внутрь, бросила на стол.

— Вы извините, я переоденусь.

— Нет, нет, я пойду. Я только на минутку, передать…

— Присмотрите за ребенком, чтобы он там не натворил чего, я вас не задержу.

Троицкий зашел в комнату. Там был такой же беспорядок, как в коридоре и на кухне. Он остановился перед малышом, который, что-то выкрикивая, колотил по грузовику палкой.

— Это что у тебя?

— Балабан, — не задумываясь, ответил мальчик.

— Нет, это у тебя машина.

— Нет, балабан.

Троицкий присел рядом с ним на корточки.

— А ты папу своего любишь?

— Нет.

— Почему?

— А он ненолмальный.

— Разве можно так говорить? Он твой отец.

— Ты сам мой отец.

— Ну, ну, — пригрозил Троицкий, — ты это брось.

— Сереженька, иди есть.

Мальчик вскочил на ноги, бросив палку, и побежал на кухню.

«Ну и семейка, — опешил Троицкий. — Нет, только не заводить детей». Но не успели его чувства оформиться в подобие какой-то мысли, как Инна уже склонилась над двумя маленькими девочками, которые тыкали пальчиками в книжки у себя на коленях, с обожанием глядя на мать. Инна, выдержанная, заботливая, терпеливая, — её девочки, нет, их девочки, — ластятся к ней, теребят кулон у неё на шее, целуют ей руки. Этот мгновенный кадр поразил Троицкого. С Инной всё было возможно, и дети легко вписывались в их гипотетическую жизнь.

В кухне горел свет. Люба, сидя за столом, кормила малыша, но тот вредничал у неё на коленях, изгибался, отворачивал голову от ложки с кашей.

— Сейчас и мы чего-нибудь перекусим. Помешайте на сковороде картошку, а то у меня рук не хватает. Ну, спасибо, муженек, удружил.

Троицкий приоткрыл сковороду — повалил вкусный пар. Найдя на столе нож, он мешал картошку, перекладывая нижнюю, уже зарумянившуюся, наверх.

— Нет, я не могу сказать, что ничего от него не имела, — откровенничала Люба, — вот живу в городе, в своей квартире. У нас в поселке мне завидуют. Ешь, ну ешь!