Облдрама - [72]

Кормя ребенка, она сама с усердием раскрывала рот, как бы помогая ему, и машинально, между уговорами сына, сама съела всю кашу.

— Что это мы с тобой всё «вы» да «вы», давай на «ты», а то мне как-то…

— Хорошо, — согласился Троицкий.

— Нет, я бы не пошла работать артисткой. Это что ж за деньги для мужчины… хотя с таких, как он, ненормальных, что спрашивать. Представь себе, приводит домой, кормит, бог знает кого. А этим летом уехала я с сыном к матери… через неделю приезжает и он, а ключей от квартиры нет. Где, говорю, ключи? А он там жить пустил какого-то командированного. Жить тому, ишь, негде, так он пустил его к нам — отдал ключи, бросил квартиру и уехал. Я, говорю, Семен, ты что, сбесился? Не понимает. Малахольный. Я так ему и сказала: подожди, скоро совсем свихнешься. Значит, недалека была от правды.

— А у нас девочка, — засунув в рот конфету, залопотал малыш, — назвала лепейник сиповником…

— Шиповником, — поправила его мать.

— Потому что сипы…

— А ты знаешь, что это репейник, да? — подыграл малышу Троицкий.

— Да. Я знаю. Я нолмальный.

— Ты у меня умненький. Молодец.

Троицкий чувствовал, что Люба с малышом помаленьку переманивают его на свою сторону, и ему стало стыдно за невольное предательство Вольхина. Надо было уходить, и поскорее.

— А чай? — удивилась Люба.

— Нет, нет, мне еще нужно… зайти насчет репетиции… меня вводят в спектакль, да и так уже поздно.

Троицкий долго копался в темном коридоре, разыскивая шапку, перчатки, и слышал, как зашумела на кухне вода. Люба принялась мыть посуду. Дорогой вспомнил всё, что она наплела ему про Сеню, а он это выслушал, даже посочувствовал ей, и совсем пал духом. «Но надо же было как-то её поддержать…» — оправдывал он себя.

XXVII

Перед гостиничным номером, где проживал с женой главный,Троицкий выждал, чтобы успокоиться, набраться смелости, и постучал.

— Да-да, — услышал он голос Ольги Поликарповны. — Войдите.

В углу, в креслах под торшером, сидели, глядя на него, двое: жена главного и мужчина, лицо которого ему показалось знакомо.

— А Игоря Станиславовича нет дома, — предупредила Ольга Поликарповна.

— А я к вам, — сказал Троицкий, злясь на себя за рабскую интонацию в голосе.

Её рассеянный взгляд удивленно застыл, сфокусировавшись на нем, ожидая продолжения.

— Юрий Александрович в больнице…

— Я знаю, — нетерпеливо перебила она, — что вы хотите?

— Мне нужно несколько репетиций…

— Вас вводят вместо Юрия Александровича? — догадалась она.

Троицкий кивнул.

— Ну, если назначат репетиции, это мой долг.

— Да нет, я не хочу таких репетиций…

Троицкий запутался и замолчал.

— А чего же вы хотите? — удивленно спросила она.

Мужчина, с любопытством наблюдавший за Троицким, вдруг нахмурился и недовольно склонил набок голову. Троицкий тут же вспомнил его. Это был знакомый Артемьевой: он видел их вместе за завтраком в буфете в день приезда. Воспоминание это отвлекло его и, как ни странно, придало уверенности.

— Мне нужны репетиции только с вами, а не те, что назначат с… режиссером. Я хотел бы это сделать по-своему… — твердо сказал Троицкий.

— Интересно.

Она смотрела на него изумленно, как на говорящего кролика.

— Иван Иваныч, что вы на это скажете?

Мужчина полез в карман за сигаретой, положил пачку на диван рядом с пепельницей и закурил, с наслаждением затягиваясь и разгоняя свободной рукой дым.

— Надо помочь молодому человеку. Инициатива, смелость — хорошие качества… так ведь? — с сомнением взглянул он на Ольгу Поликарповну.

— Кстати, вы не знакомы? Это…

— Троицкий, — подсказал он свою фамилию, и обозлился: «Привык чувствовать себя школьником».

— Очень приятно-с, — постно улыбнулся Иван Иваныч, дымя сигаретой.

— А это Иван Иванович, наш режиссер.

Иван Иваныч — загорелый, отдохнувший. «В отпуске побывал, что ли?» О нём никогда в театре не говорили. Правда, мелькала где-то на афишах фамилия какого-то режиссера Бобылихина.

— Хорошо, я с вами встречусь после праздников. Только звоните мне с утра, до репетиции, — пообещала Ольга Поликарповна.

Поднимаясь к себе на пятый этаж, он всё еще видел опрятный уютный номер, торшер в углу, Иван Ивановича, курившего дорогие сигареты, стряхивая пепел в хрустальную пепельницу. И вдруг он вспомнил: «режиссер — тень», который здесь проработал двадцать лет, в то время, как главные менялись каждые два-три года. Он появлялся в театре только у себя на репетициях, и тотчас же исчезал по их окончании. Никогда не участвовал в интригах, стычках, спорах. Ни разу не высказал своего мнения. Был талантлив, но ставил спектакли всегда хýже, чем главные, в зависимости от их художественного уровня. И по какой-то неведомой Троицкому ассоциации перед ним возникла комната в общежитии. Они с Аленой вдвоем, так же курят, пьют кофе и болтают, целуются, опять болтают, снова пьют кофе и снова курят, пока за окном не начинает светлеть, и предутренний озноб не разгоняет их спать. И какими умными они казались себе, смелыми, свободными — пусть бы только посмел кто-нибудь их унизить.

Ключа на месте не оказалось.

— Сосед уже в номере, — объяснила дежурная, — там с ним еще кто-то, спрашивал вас.

— Кто?

Дежурная считала кусочки сахара, пачки печенья, и не ответила.