Облдрама - [41]

Когда она немного успокоилась, он бережно взял её руку.

— Простите, Сережа, это так, ничего серьезного, просто настроение такое. У меня это бывает…

Она подняла на него глаза. Они были уже сухими, и казались строгими, настороженными. Он смотрел в них, не отрываясь, как будто хотел там что-то прочесть. Какие-то секунды они так сидели, не в силах отвести глаз, и молчали. Потом голова Инны легла ему на плечо и, набравшись смелости, он притронулся к её виску губами. Поцеловал ещё и ещё — она не отстранялась. Они целовались нежно, но без страсти, едва касаясь губами.

— Волчонок, ты похож на волчонка. — Она провела ладонью по его лицу. — Ну почему?.. Откуда мы такие… несвободные. Смешно, ей-богу… Только дети свободны по-настоящему. А мы… не можем не смотреть на себя со стороны. Привыкаем к этому… и перестаем замечать, как наши поступки зависят от чужого глаза. Почему нам нельзя быть самими собой? Потому же, почему мы не можем это позволить близкому человеку. Нам становится не по себе, когда обнаруживаем в нём этот чужой, только его мир — его старых друзей, женщин, бывшую семью, замечая, как у него при этом горят глаза… и поневоле его ревнуем, потому что беззащитны перед этим, а беззащитны — потому, что любим. А чтоб не ревновать и не мучиться, говорим себе «черт с ним», и будто в отместку, приглашаем в дом старых друзей или обзаводимся новыми. А это никому не нравится. Тут мы понять друг друга не можем. И так плохо, так тяжело, когда нет доверия. А кому сейчас можно доверять? За себя и то поручиться нельзя… Может было бы лучше совсем отказаться от личной жизни, — продолжала говорить Инна, взяв его руку. — Но уж если вышла замуж, забудь всё, что было у тебя до замужества — иначе семейная жизнь становится адом.

— Я вообще-то считаю семейную жизнь предрассудком, — авторитетно заявил Троицкий.

— Волчатам рано помышлять о своем логове. Они еще под присмотром старших. Они нуждаются в опеке, если старшие, конечно, не упились вдрызг. Тогда на время они сами нуждаются в опеке и предают себя в ненадежные волчоночьи руки… Мне приятно, что ты заботишься обо мне, от тебя исходит что-то очень убаюкивающее. С тобой рядом тепло, сидела бы так всю ночь… (Она поцеловала его.) Согрей мне чаю. Устала. Плохо сплю эти дни. Сегодня перенервничала и выпила лишнего. Глаза слипаются, а хочется с тобой ещё поболтать. Найдешь чайник, красный в горошек?

Инна продолжала о чём-то рассказывать, сбивчиво и горячо, но смысл её путаных слов плохо доходил до его сознания. Троицкий слушал её голос, как музыку, и молчал, боясь заговорить, чтобы не прервать что-то, что могло тут же рассыпаться, исчезнуть навсегда. Сколько времени так прошло — минута или вечность…

Троицкий выскользнул за дверь, и, стараясь не шуметь, пробрался на кухню. Чайник в красный горошек стоял на плите.

Но чая Инна не дождалась, прикорнув на диване, одетая, как спят в зале ожидания отчаявшиеся пассажиры.

Троицкий, оставив чайник на полу, присел рядом и тронул её за плечо.

— Я сниму с вас сапоги, можно?

Инна вздохнула и улыбнулась. Он принял это за согласие, и, аккуратно расстегнув «молнию», снял сапоги. Видимо, ей стало легче и она удовлетворенно подобрала ступни под себя.

Троицкий выпрямился. Инна спала, полусидя, привалившись спиной к диванным подушкам. Одну руку она подложила себе под щеку, как обычно спят в детстве. Он смотрел на неё во все глаза — открыто, лихорадочно, будто хотел успеть насмотреться до того, как её отберут у него или она очнётся. Она была в его руках, он это понимал, и чтобы не поддаться соблазну, нашел плед и хотел укрыть. Но едва её коснулся, как Инна, не открывая глаз, сонно пробормотала: «помоги мне, я так устала», и опять затихла.

Он бережно обхватил её, и вдруг почувствовал, что Инна приподнимается всем телом, чтобы облегчить ему раздевание себя — пришлось встать коленями на диван и осторожно стащить с неё платье. Если Инна, спящая в платье, походила на девочку, задремавшую во время «тихого часа» где-нибудь в пионерлагере, то в короткой комбинации и чёрных чулках она, скорее, напоминала натурщиц Лотрека или барышень Мопассана. Троицкий пялил на неё глаза, испытывая при этом блаженство и стыд одновременно. Он ждал, что сейчас она откроет глаза и всё рухнет: он устыдится, она посчитает себя оскорбленной — и пути назад уже не будет. Троицкий скользнул рукой под комбинацию и, освобождая её ноги от чулок, медленно целовал, обнажавшееся тело. Потом нащупал на спине застёжку бюстгальтера и не без труда расстегнул. Инна не просыпалась, но, как ему показалось, беззвучно ему помогала себя раздеть, хотя он и не понимал, как именно. Он вдруг подумал, что сейчас, пока она кажется ему спящей, Инна безусловно защищена от него, но как только она выдаст себя и он поймёт, что она не спит и притворяется, ему не устоять.

Он старательно сложил и повесил на кресло её одежду, кучкой валявшуюся на диване. Бросил в изголовье две вышитые подушечки. Приподнял Инну под руки и уложил на диване. Всё он делал откровенно, не осторожничая, даже грубо, как могло ему показаться. Повернул её набок, погладил распрямившиеся ноги, поцеловал ступню, пальцы. Её лицо осветилось, было покойно и возвышенно, будто она испытывала блаженство от неслышной ему Небесной музыки, звучавшей в ней. После этого он укрыл её пледом, и всё чего-то ждал. Он даже сел в кресло рядом и смотрел на неё долго, может быть с час… Может быть, она действительно крепко спала.