Облдрама - [40]

Он так быстро и неловко поднялся из-за стола, что смахнул локтем тарелку с закуской. — Ничего, ничего, я уберу. — Павел Сергеевич схватил веник, но не мог найти совок — в сердцах всё бросил и побежал за гитарой. Было слышно, как за стеной недовольно заспорили.

— Надо бы, мальчики, убрать.

Они обменялись взглядами, и встали.

— Вы куда? — уже в прихожей столкнулся с ними Павел Сергеевич.

— Мы пойдем, — извинилась Ланская, — пора уже.

Он замер, всё ещё храня на лице следы раздражения и досады после стычки с родственницей. — Как же так, как же так… — повторял он, прижимая к груди гитару, всё еще надеясь задержать их. Но вдруг передумал: — Спасибо, что зашли, уважили старика. Заходите еще, — и не сдвинулся с места, пока они возились с замком, по одному покидая квартиру, и оглядываясь на него, одиноко стоявшего посреди прихожей с гитарой, прижатой к груди.

Оказавшись на улице, не сговариваясь, они повернули к филармонии.

— Как жалко Пал Сергеича, — вырвалось у Троицкого, — неужели так ничего нельзя для него сделать?

— А что тут сделаешь, — мрачно проворчал Сеня, — он стал текст забывать. На гастролях как-то вышел на авансцену… У него огромный монолог, а он ни одного слова не помнит. Ему подсказывают, шепчут, а он молчит, смотрит в зал и молчит. Потом махнул рукой: «Сегодня, — говорит, — мне вам сказать нечего» — и сел на место. В зале хохот, думали, так и надо, а на него страшно было смотреть.

— А может, он не забыл?

— Ну да, — отмахнулся Сеня. — Что ж он молчал?

Снег падал всё гуще и крупнее.

— Смотрите, — показал рукой Троицкий, — зонтик под снегом.

Действительно, им навстречу шли двое влюбленных, и прятались под зонтиком, облепленным снегом.

— А как красиво, — подставив лицо снежинкам, вздохнула Инна.

— Черт бы его побрал этот снег, — мрачно проворчал Сеня, — еще листья на деревьях зеленые, а он уже повалил…

— Сеня, ты ворчун, — зажмурясь от удовольствия, смотрела на снег Инна, — а какой ты будешь зануда в старости, и внуков будешь лупить дубцом по пóпам.

— Не будет у меня никаких внуков.

— Будет, Сеня, будет. Всё у тебя будет. И не хандри, не ворчи, никуда ты от этого не денешься. Сережа, можно я возьму вас под руку, скользко очень.

Инна ухватилась за его локоть.

— Если мне дадут квартиру, — тихо сказала она, — я буду жить там, за рекой.

— А чем тебе в старой плохо живется? — спросил Сеня.

— Соседи, Сенечка. Вот я, например, хочу вас к себе пригласить. А что на это скажут соседи?

— А ничего не скажут, — вдруг оживился Сеня, — так что приглашай.

— Я не знаю, — засомневалась Инна, — вот и Сережа молчит.

— Если это удобно, — едва слышно отозвался он.

— Да что там его спрашивать, идем и всё.

Они прибавили шагу.

— Ах, Сережа, — потрогала Инна его плащ, — так нельзя, придём ко мне, я дам вам свою безрукавку. Она меховая, в ней холодно не будет. Не надо на меня так смотреть. И, вообще, у меня сегодня успех, праздничное настроение. Вы на меня сердиты? — спросила она у Троицкого, крепче сжимая его руку. — Сеня, ну почему он молчит?

Сеня ничего не отвечал.

— А что это вы дуетесь оба? Я вас увела от хорошеньких девочек и этим испортила настроение?

Она посмотрела на Троицкого, и спросила:

— Я очень старая?

Снег падал ей на лицо, блестел снежинками на ресницах и бровях, и от этого у неё был какой-то беспомощный, мокрый вид.

— Фу, какая я старая, — отвернулась она.

— Кто вам сказал?

— Глаза ваши, — вздохнула Инна, — и вас не мучают угрызения совести?

— Нет, — не задумываясь, ответил Троицкий.

— У вас есть девушка?

— Нет.

— А почему так неуверенно?

К остановке подошел освещенный вагон трамвая.

— До завтра, — кивнул Вольхин, вскочив в вагон, и уехал, даже не помахав им.

— Семен в своем репертуаре. Всех взбаламутил, наприглашал ко мне в дом, а сам сбежал. А почему вы молчите? — спросила Инна, отпустив его руку.

— Сам не знаю.

Ему было приятно идти и идти, приятно вдыхать крепкий сырой воздух, приятно было слышать рядом её шаги, приятно провожать глазами оставшиеся за спиной темные дома, скверы, перекрестки, приятно было смотреть на медленно текущую под ногами улицу…

У её дома они остановились. Инна уткнулась ему в плечо, пряча улыбку.

— Поднимемся ко мне, — сказала она тихо.

В комнате Инна зажгла свет, обессилено прислонилась к двери.

— Помогите мне, — беззвучно, только губами попросила она.

Троицкий взял у неё сумочку, оглянулся, не зная, куда бы её пристроить.

— Ну, помогите мне, — уже громко сказала она, улыбаясь.

Тогда он, расстегнув, снял с нее пальто и повесил у двери на крючок вместе с сумочкой и своим плащом.

На Инне было зеленоватое платье с темными разводами, открытое у шеи, свободное, с широкими рукавами — такое тонкое и легкое, что, казалось, от одного только прикосновения оно растает, испарится, как дымка…

Они сели на диван совсем близко, едва касаясь друг друга. От этой близости у него перехватило дыхание, радостно прыгнуло сердце.

— Можно, я включу музыку? — тихо спросил он.

— Конечно, — так же тихо ответила Инна.

В приемнике зашипело, прорвался иностранный говор. Наконец зазвучала музыка.

Троицкий снова сел рядом и увидел, что Инна плачет, беззвучно, не вытирая слез, не замечая его. Он растерянно примолк, и стал разглядывать завешенные фотографиями стены.