Облдрама - [38]

Инна ломала пальчиками сыр и спокойно смотрела на Пашу, даже приветливо, как могло показаться, если бы она при этом улыбалась.

— Будешь писать Олегу, передай от меня привет.

— Непременно, — захохотала Паша и лениво двинулась дальше. Ей очень нравилось быть в центре внимания.

— Можно и мне, пенсионеру, к вам присоединится? — встал из-за соседнего стола Павел Сергеевич.

— Ну, что вы, Пал Сергеич. Какой вы пенсионер, — запротестовала Ланская.

— Самый настоящий, вышедший в тираж.

— Поцелуй — это свято, — доносился с другого конца зала громкий хохочущий голос Паши, — а ты хочешь получить его, как пирожное на десерт.

— Люблю я вас, — рассмеялся Павел Сергеевич

— За что, если не шутите, — подыграла ему Ланская.

— За то, — вздохнул он, — что выбрали треклятую нашу профессию, за нашу нелегкую жизнь бессребреников, за бессознательное наше существование…

— Тихо, тихо, — махнул в их сторону Куртизаев. — Послушайте, я не мог без волнения слушать Игоря Станиславовича. Мне было стыдно за то время, когда и я, как и многие из вас… Я вам обещаю, Игорь Станиславович, что мы… Мы все тоже за вдохновенный, страстный, берущий за сердце спектакль.

Голубые глаза Игоря Станиславовича смущенно, даже как-то близоруко смотрели на всех, хотя зрение него было отличное.

— Всё-таки достал он его, — грустно заметил Павел Сергеевич.

— Вы думаете, что… — возмутился Троицкий.

— Такой же, как и все, еще никто против лести не устоял.

— Да он просто не хочет с ним связываться.

— Конечно, Сережа, он стесняется оборвать при всех того, кто ему льстит. А по мне, люди необузданные и горячие — лучше. От них, думаю, ещё мόжно ждать справедливости. А этот уж очень застенчив, прямо на физиономии написано: «Да, я такой, мне неловко», и от этого будет драть со всех без зазрения совести, будто все виноваты, что он так застенчив. Мой опыт, Сережа, долгий опыт, научил меня предпочитать горячих — тихим и стеснительным.

Гул в буфете стоял такой, что едва было слышно соседа. Игорь Станиславович ни на секунду не оставался один, осаждаемый со всех сторон актрисами и актёрами, старавшимися основательно намозолить ему глаза. Одна из пожилых актрис благодарила Уфимцева, чуть не плача от избытка чувств, за советы, которые получала от него во время репетиций, закончив признанием, что влюблена в него по уши и страдает. С трудом освободившись от нее, Уфимцев подошел к Инне.

— Я вас всех поздравляю с интересными работами.

— Я не отношу ваши слова в свой адрес, но спасибо, приятно слышать, да, — поблагодарил Павел Сергеевич.

— Мне говорили, что вы у Мейерхольда работали?

— Работал, — испытывая еще большую неловкость, ответил раздраженно Павел Сергеевич.

— Мы вас со счетов не сбрасываем, вы нам нужны…

— Премного благодарен, рад служить…

— Что это вы, по старорежимному, или роль какая-нибудь покоя не дает?

— Не дает: покойника.

Уфимцев перестал улыбаться.

— Мрачно шутите, Пал Сергеич, напрасно… Инна Георгиевна, на несколько слов, зайдемте ко мне в кабинет, — по-деловому, мимоходом произнес он.

— Сейчас?

— Сейчас, — сухо ответил главный.

От буфета бросился к нему Рустам: «Игорь Станиславович», — вопил он, быстро вытирая салфеткой рот, будто собирался с ним целоваться взасос. На всякий случай главный выставил перед собой растопыренную ладонь.

— Вы… это здорово, — Рустам всё порывался пожать Уфимцеву руку, но тот ловко избегал этого, не подпуская его к себе.

— У меня есть идея, — возбужденно кричал Рустам, — новая инте… претация «Гамлета»… Ольга Поликарповна — Офелия…

— Хорошо, мы еще с вами поговорим об этом.

— Юрий Александрович — Гамлет, — орал Рустам уже вслед Уфимцеву, — а вы Горацио… такой мудрец через всю пьесу — Эразм Ростердамский…

— Выпейте со стариком, — попросил Павел Сергеевич, наливая. — Жизнь это, ребятки, жизнь. Иногда я смотрю на картину где-нибудь в музее, и вдруг тáк её чувствую, тáк понимаю заботы людей, их страхи… людей, которых давно нет на свете, а я их вижу, и не только глазами — всей душой… и кажется, что за порогом не наш городишко, а какая-нибудь древняя Палестина…

Троицкий слушал и не слушал. Его смутил встревоженный взгляд Павла Сергеевича, с которым тот проводил Уфимцева с Инной. Та же тревога, как ему показалось, промелькнула и в глазах Вольхина. Троицкий не понимал, что их так встревожило. Но когда вслед главному и Ланской устремились… или нет, даже впились им в спины злые глаза Паши и еще кое-кого из актрис, до него, наконец, дошлό. Гадкий холодок скользнул по спине, и на сердце вдруг стало тоскливо. «И что такого случилось, — недоумевал он, — какое ему до них дело?» А всё дело как раз и было в том, что он их объединил — Инну с главным, и в одночасье это сделало его несчастным. «Может быть, Уфимцев собирается ставить «Трамвай «Желание» или…» И лишь поймав себя на безудержной радости при её появлении в зале, он вдруг, поди, разберись в себе, испугался, тут же став оправдываться перед собой, что, мол, Вольхин и Павел Сергеевич — и они тоже повеселели, заметив Инну, возвращавшуюся к ним.

— …иногда, — продолжал философствовать Павел Сергеевич, — видишь, вот они: реальные дома, живые люди, солнце, день, но всё выглядит мертво, будто на чьей-то бесцветной никудышной фотографии, как вся моя жизнь. Порой она мне кажется далеко не такой реальной, как, например, картина, поразившая меня в музее… Salve Regina! — поднялся он навстречу Ланской. — Приветствую тебя, царица сцены.