О - [34]

С

Без²³

Уууууууууууууууууууууууууууууууу!!!!!!!!!

Рано радуешься, дворняга. Ну да ладно. Едем дальше.

– Когда ближайший рейс на Курган? – спросил он серенькую, но бодрую, какую-то такую мышастую девушку-оператора просевшим от бессонницы, сна, алкоголя и головной боли голосом.

Та ладненько и цепко, как пианист, молниеносно хватающий вёрткие аккорды, зацокала по клавишам компьютера гладкими, фарфоровыми пальцами.

– Через два часа, – ответила она, блестя прозрачными глазами, одной игрушечной рукой поправляя до того ровные, что уже как бы скользкие волосы, стянутые в хвост, а другой – играя толстенькой лакированной ручкой, похожей на веретено.

– Слава Богу, – выдохнул он перебродившим коньяком, и уже через пять с половиной часов был там, куда никогда не хотел, что ненавидел всеми объединёнными силами сердца и души и где теперь лишь и можно было спастись, выждав, затаившись, поджав коленки к дрожащей груди.

По приезду он взял такси и отправился в главную гостиницу города, «Ереван»²⁴. Рассеянным, своевольным, недисциплинированным взглядом он блуждал за окном машины, выхватывая из-за окна что придётся, глядя на это что придётся как попало, через запятую пунктирного внимания, без акцента, без ферматы, с паволокой отсутствия, машинально отстукивая по ноге фалангами пальцев вялый марш. Да и в самом деле, чем здесь было озадачивать своё внимание: косенькими ли домиками, словно бы из подручного сора второпях собранными подслеповатым дурачком; неопрятными ли, тщедушными деревами, которые из-за полусогнутых поз и сморчкоподобных цельнопыльных листьев казались нищими попрошайками, гугниво выклянчивающими чего-то (любви? внимания? глотка свежего воздуха?); или, может быть, скалистым рельефом здешнего асфальта? Словом, невнимание Петра не было случайным, минутным, залётным невниманием – оно имело свои мускулы, оно, умудрённое, было мастерски натренировано былым пребыванием его обладателя в этом трудном и сером местечке, которое у любого посетителя, забредшего сюда по воле недоброго случая, ничего, кроме зубной боли, вызвать было не способно. Впрочем, скажем мы этаким заговорщическим шепотком, не только приблудный чужак, но и самый что ни на есть стопроцентный абориген – приземистый, жидковолосый, тошнотворно смекалистый – не был гарантирован от этой зубной боли, просто ему, оборотистому, как водится, невдомёк, что есть иные пространства, более глубокие, более мягкие, с меньшим количеством тёмных углов и, конечно же, начисто лишённые этой надоедливой, методично сверлящей боли.

В гостиничный номер он попал уже в глухие сумерки и сразу же, не зажигая света, улёгся на кровать: ему хотелось поскорее увидеть потолок, или даже, скорее, так: ему хотелось вдохнуть потолка настолько глубоко, насколько позволит глаз, и здесь, я полагаю, каждый поймёт его, поскольку каждый, у кого хотя бы раз в жизни была избита или, по крайней мере, поцарапана душа, знает, что, имея внутри саднящую душу, сложно найти анальгетик лучше, чем самый обыкновенный, затрапезный потолок. Вот так вот и призадумаешься поневоле, почему это нас, собственно, лучше всего успокаивает какая-то ерунда, чушь, труха: какая-то неровно побелённая поверхность, иногда свежести настолько не первой, что на ней хочется в отместку сплясать камаринскую, какая-то абсолютно прозрачная или абсолютно коричневая жидкость с едким-метким запахом в стиле вертиго, какой-то папирусный цилиндрик, набитый сушёной паклей, которая так и норовит стать горьким, ёмким, как пословица, дымом… Впрочем, если поразмышлять над сим парадоксом чуть меньше, чем принято размышлять над парадоксами, но чуть дольше, чем то́ принято в отношении случайных совпадений, то вполне можно обнаружить, что дело в непритязательности и, так сказать, видимой необязательности всей этой успокоительной ерунды: эта ерунда изо всех сил не обращает на себя внимания, она деликатна и стеснительна, она не напрашивается на общение – я так, сбоку припеку, я тут в уголке пристроюсь, вы уж не обращайте на меня драгоценного внимания – и, вследствие этой подчёркнутой незаметности, разумеется, на раз завоёвывает наше доверие, наше внимание, нашу признательность, да и, чего скрывать, всех нас сразу, целиком, полностью и с потрохами. Так что постепенно может стать понятным, отчего полчаса всматривания в потолок, вылепившие внутри Петра некий среднеуравновешенный дубликат потолка, подарили ему вместе с тем и душевную тишину, которая, в свою очередь, сконцентрировавшись в матовую тысячетонную гранулу, позволила, наконец, перевести дыхание, сбалансировав дёрганую, хаотическую тревогу, взять трубку телефона и деревянным пальцем, отвыкшим от человеческих действий и жестов, набрать две цифры: «0» и «9».

– Будьте добры, телефон Павла Сергеевича Денисова.

На том конце провода помолчали, очевидно, испугавшись той вежливости, которой была обёрнута просьба, и Пётр устало чертыхнулся про себя: при мягком выходе из маленькой, но, безусловно, живительной нирваны, дарованной ему потолком гостиницы «Ереван», он как-то запамятовал переключить московский регистр общения на местный, запамятовал, то есть, транскрибировать свою просьбу местной азбукой, которую, конечно, знал когда-то, но с удовольствием забыл и которую теперь приходилось мучительно вспоминать: «Этта… деушка… Мне, этта, телефон Денисова. Какого Денисова? Да Пашки Денисова! Отчество? Отчество??? А на фи… тоись, зачем?.. А… Этта… Ну, Сергеич он, кажись!» – но, слава Богу, весь этот сет со злым азартом сыгран был только в голове у Петра, и по результатам сета, после того как родной язык был попробован на вкус (и оказался безнадёжно прогорклым, затхлым, тухленьким), Петром решено было никогда, даже под страхом отрубания мизинца правой руки, не использовать родную речь ни во сне, ни наяву. А тем временем абонент опомнился (или, точнее,