О - [36]
Вот за этой-то вёрсткой он и просидел минуту или даже две, но поскольку, во-первых, если и не сама усталость, то уж, во всяком случае, мысли о ней удивительно жарки, искристы и остры, а во-вторых, человек (человек вообще, с артиклем настолько неопределённым, что он берёт под своё крыло и кое-каких зверюшек, по мере сил и возможностей подражающих нам; так вот, поскольку человек) – существо люфтовое, зазорное, нефиксированно болтающееся между сакральным верхом и телесным низом, поскольку, повторимся, эти во-первых и во-вторых как-то за здоро́во живешь приобняли Петра, то мысли его, уставшие вдруг быть ответственными и последовательными, вальяжно облокотились обо что-то другое, более эфирное или, уж не знаю, более кефирное, засквозили прорехами и по своему какому-то совершенно необязательному хотению повели Петра путём телесного низа, в душ, пахнувший хлоркой и почти вавилонским в своей неуловимой сложности запахом чужих людей, под тугие и тонкие струи жизнеутверждающей воды.
Вечер не был прохладным, но откуда-то из Арктики всё же тянуло некоторым вольным подражанием зиме, и Петру, у которого волосы ещё не до конца просохли, было по-зимнему приятно от нежного прикосновения к вискам невидимых ледяных и как бы мятных подушечек. Он шёл по старой, знакомой, обрюзгшей улице, соединяющей площадь и гостиницу «Ереван», стараясь не узнавать её, стараясь узнать в ней незнакомую улицу, и чем больше у него это получалось, тем таинственней мерцала улыбка на его лице, тем уверенней становилась походка, тем более расширялся тот сегментик в его мозгу (пока ещё лилипутский, по правде сказать), который пытался уверить своего владельца, что всё происходящее с ним – пустое недоразумение, констелляция печальных невнятиц, что вот-вот, после какого-то маленького, разъясняющего всё события она распадётся сама собой, и мы все вместе, хором посмеёмся над дурачившими нас чрезвычайными происшествиями.
В незнакомом городе все улицы и дороги ведут в никуда, и Пётр, подозревая это, стремился идти по улице (которая называлась как-то убийственно смешно – улица имени Пионера Пиявкина, что ли) так, как будто бы он шёл в никуда, втайне надеясь, конечно, что это никуда окажется бледно-бирюзовой зарёй счастья или хотя бы спокойствия, в небе которого неподвижно чертит дугу накрест прикреплённая к воздуху сойка. В общем, на угрюмые булыжники главной площади города – площади имени того же Пионера Пиявкина, где каменный пионер с совиными бровями прижимал, как ребенка, к груди каменную гармошку, – Пётр вступил уже с чувством осторожной надежды, которое он вымучил-таки из себя за время шествия по незнакомойзнакомой>27 жидкоосвещённой улочке, и вот такая-то надежда и дала ему силы выдержать клокочущий взгляд Павла, не очень видимый, но очень даже чувствуемый на фоне влажной темноты сего вечера, а также прилагавшийся к этому взгляду резкий рывок сбоку за рукав плаща:
– Петя, мы должны немедленно уйти отсюда. Все вопросы потом…
А у Петра и не было вопросов: какой смысл их иметь, если на вопросы либо не получаешь ответов вовсе, либо ответы приходят сами собой, без твоей помощи и пособничества; – поэтому у Петра был повод сквозь мембрану мнимого спокойствия, которую он смастерил, шагаючи сейчас по темноватенькой улочке, насладиться тут же, спрохвала обступившим его запахом гнилой ели, похожим на запах гнилых грибов, поскольку они, Пётр и Павел, моментально выйдя с площади, моментально попали в Городской сад, и плюс к запаху загробных елей>28 получили ещё волглый, объёмистый шум смутных шерстистых веток, целый континент недрессированных теней, а также пронзительный, заполошный, почти клоунский крик неопознанной летающей птицы.
И вот посреди этого-то тлена, в стороне от этого-то орнитологического вопля Павел и зашептал, иногда слегка захлёбываясь тревогой, иногда – вовсе не захлёбываясь ею, а захлёбываясь, например, страхом, о котором Павел вообще-то раньше был менее чем невысокого мнения и о котором думал некогда как о чём-то несбыточном и ему не присущем:
– Слушай, Петя, у меня совсем мало времени, до того как вернется домой моя жена. Я сразу скажу, что она цыганка и что она совсем недавно ездила по своим воровским делам в Питер. Я без обиняков говорю про воровские дела, мы с тобой давно знаем друг друга, и нам ни к чему ходить вокруг да около. У их табора там свои какие-то интересы, и они каждый год окучивают летом питерскую публику – гадание, торговля всяким г~, просто нае~лово чистой воды – в общем, ты себе и сам, наверное, всё представляешь. Так вот, недавно она вернулась из Питера чё-то совсем злая: денег они там, конечно, нарубили, но зато потеряли одну очень важную для них штуковину. Я сейчас расскажу, в чём дело, но ты, ради Бога, не подумай, что я сошёл с ума, и восприми это со всей серьёзностью.
Он сделал паузу – то ли для того, чтобы глотнуть тонизирующего воздуха перед пиротехнической тирадой, то ли для того, чтобы дать Петру время настроиться на новый и необычный лад, единственно годный для ответственного восприятия его слов, и Пётр, ясно понимая, что Павел болен нервной лихорадкой, а он – нет, вежливо переждал эту паузу, не вздрогнув и не всполошившись, не воспаляясь и не замерзая от так называемых
