О - [13]
Перед самым выходом он отпустил её руку, и только теперь понял, что всё это время сжимал её слишком или даже чересчур крепко. Чужая боль мигом проступила на его ладонях, слегка утихомирив внутренний разброд.
Кирилл стоял у входа в лабиринт с бутылкой пива и оглушительно хохотал, вспугивая тех немногочисленных, каких-то как на подбор неказистых любопытствующих, которые крадучись, благоговейной покрадкой подбирались к мраморному гиганту. Рядом с Кириллом стояла на твёрдых мужских ногах в багрец и золото разодетая цыганка и что-то убеждённо ему втолковывала, помогая себе взрывоопасной жестикуляцией, чья неподдельная экспрессивность не мешала участвующим в инсценировке жестикулирующим конечностям совершать какие-то странные хватательнообразные движения вблизи карманов Кирилла. Увидев Петра и Олесю выходящими из лабиринтова жерла, он взвеселился ещё более, предчувствуя, очевидно, что появление Петра катализирует новый виток веселья.
– Она мне втирает что-то, а я ни черта не понимаю, – возгласил Кирилл, бесцеремонно тыча пальцем одной руки куда-то совсем близко от её блудливо-вёрткого глаза цвета ежевики, одетой в траур, и одновременно смахивая другой рукой ненароком зацепившуюся за его карман смуглую длань с крашенными некогда когтищами.
Цыганка на мгновение остановилась, потом посмотрела на подошедших очень серьёзно, с явным уклоном в изучающе и сухо пожевала блёклыми губами, над которыми рос шелковистый чёрный волос, усеянный, ввиду сизифовых тщаний по расколдовыванию легкомысленной, почти оскорбительной недоверчивости клиента, неопрятным перламутром соляной росы. Неслышным ни для кого, включая её саму, образом в её голове что-то перещёлкнулось, клацнуло, умело передвинувшись, и верная рекогносцировка воспряла пред её умственными очами, как лист перед травой. Она засунула руку глубоко за ворот платья, основательно переворошила некие сокрытые в ситцевой тьме пакгаузы – так, словно бы предметом её поисков была не сколь угодно крупная горошина сгущённой материи, но, по крайней мере, смысл жизни – и наконец вытянула из особенно секретной кладовой, забаррикадированной от врага сложной системой хлопчатобумажных прослоек, красного сладкого петушка на палочке.
– На-ка, побалуйся пока, – сказала она Петру, не обращая внимания на Олесю, чью фортификацию упомянутая выше рекогносцировка не сочла, очевидно, подлежащей озабоченности, и уже набрала воздуху, чтобы продолжать скорбное своё радение об усмирении Кирилловой бдительности, но Пётр, оценивающе посмотрев на петушка, перебил её:
– Поглядим на твоё изделие, бабýшка. Поглядим поближе, где там у него знак качества.
Он махом совлёк с петушка прозрачную оболочку и магнетическим взглядом часовщика обследовал всё его тщедушное флюоресцентно-малиновое тельце.
– Ага, бабýшка, – победно прогрохотал он. – Это ты здесь свой перст запечатлела?
И в самом деле, на сладком крылышке, при определённом наклоне к эклиптике всей сиропной скульптурки, обнаружилась грубая резьба анонимных капилляров>11.
– Это, очевидно, тавро, которым ты пометила свою скотинку, – логически заключил Пётр под гомерическое согбение Кирилла в приступе лихорадочной холеры, помноженной на джигу святого Витта. – Я чужую скотинку в пищу не употребляю. Забирай свое добришко взад.
(Только в терновый куст не бросай меня, муже ясноочитый. Прискорбно быть отвергнутым, но отверженность по крайней мере придаёт судьбе интерессантный спектр оттенков титанизма, а вот бессрочное пребывание во средостении колючего универсума не даёт ничего, кроме такого же бессрочного ужаса. А на что мне, маленькому, этот ужас? В какую расходную статью записать его? Нету таковой; не завела таковой судьба, то ли искренне не ожидая плохого, то ли обманываясь о своём будущем, так что нет у меня опыта работы со столь огромными чувствами. Ну, слово за слово – вот я и разговорился, тем более что курсивом говорить легко: эта женственная скошенность речи как бы легализует свою необязательность, и в таком скошенном состоянии гораздо вольготнее выбалтывать сокровенное. Так вот, теперь, набравшись блаженного духа бесшабашности, я решусь наконец высказать то, к чему тропой, извилистой, словно арабская вязь, вела моя сложноцветная преамбула: Я – СОВРЕМЕННИК ВАШ, люди добрые, и не будет излишним напомнить вам об этом удивительном факте, ведь, будучи единовременен вам, я перенимаю в актив своего тугого, коагулированного, сугубо персонального бытия существеннейшие фрагменты ваших судеб, и я не могу не делать этого, поскольку настоящему времени, всеместному Present, разумеется, менее пристало амплуа века-волкодава, нежели сверхразветвлённой протоформы, соединяющей своими отростками во единый, но бурный покров всю флору ничьих и чьих-то людей и ничьих и чьих-то вещей, а посему слова мои
