О - [14]

я – современник ваш за ничтожным фасадом скрывают самый отчаянный, самый страстный призыв к вашей ответственности, на какой только способно маленькое сахарное тельце, слепленное второпях на потребу дешёвому обману в некоем столь отдалённом таборе. И по праву современника, достойного, следовательно, быть собеседником, а значит наделённого привилегией говорить в полный голос, я заявляю, что слово «тавро», вымолвленное в порыве красноречия высоким и белокурым витязем, обладает пронзительной красотой, а вовсе не язвительностью, так что звук столь пронзительных слов не может быть оскорбителен. Я – Петушок Таврический, и я – брат ваш! Слава мне, сахарному, слава и вам, телесным двуногим, слава тебе, матёрая, но виртуальная зверюга серая, что рыщет обло между строк, и тебе, дорохой аутхор, слава вам, чёрные дыры и белые карлики, ношеные носки и соцветья купыря, слава тебе, нейтрино, и вам, кварки! Помните друг о друге и относитесь друг к другу лелейно и трепетно! Кому, как не мне, отверженному и обиженному, произносить для вас эту проповедь любви? Кому, как не мне, бесстрашно назвать себя вашим ближайшим родственником?)

Цыганка, следившая за всеми вербальными манипуляциями Петра с нарастающим непониманием, в этом пунктуме бесстрастного его фиглярства наконец словно бы прозрела, и это прозрение, сразу же приобретя в регентство всю машинерию, помавающую лицевыми нервюрами, вычертилось мстительным поджимом губ, который, разумеется, на излишне субтильную душу должен был бы оказать угнетающее впечатление, переходящее в смятенный трепет: ведь гнев смуглой женщины со смуглой растительностью над верхней губой по внешности неотличим от гнева юнкера испанских или дагестанских кровей, который, как известно, обладает легковоспламенимостью и горючестью почище алюминиевой пудры. Но в том-то и дело, что годы да опыт амортизируют чересчур бурливые воления, а посему престарелый капитан табора, пахнущий табаком и дорогим парфюмом, не стал исполосовывать супостата ни словом, ни делом (лишь в мыслях оставив на его щеках две кровоточащих стези): он(а) просто забрал(а) петушка, снова обернул(а) его в липкий целлофан с малиновыми разводами и, последовательно пробуравив всю иерархию текстильных слоёв, услал(а) через во́рот платья в подполье инфернальней прежнего.

– Не нравится – не ешь, а хулить товар нечего, – наставительно сказала она. – Товар, между прочим, хороший. Такой товар везде нарасхват.

Она внимательно, но недолго подумала и произнесла, взвешивая Петра на своём вибрирующем и пристрастном взгляде:

– Ладно, герой, вспомнишь ещё обо мне. По-хорошему или как там ещё, но вспомнишь.

– Надо же, как зловеще прозвучало, – равнодушно молвил Пётр, глядя на удаляющийся вражеский крейсер, и тут же добавил полушёпотом: – Но ведь некоторым из нас дано знать, что многозначительная предсказательность с особенным успехом выкукливается у людей, бессильных что-либо изменить здесь и теперь. Брать авансы у будущего, когда тебе отказано в кредите сейчас, – единственный метод для сохранения душевной косности, которая и есть главное национальное достояние русского нашего и полурусского народа.

– О, – пальцем вверх посерьёзнел Кирилл, что, конечно же, было слишком пальцем и слишком вверх, для того чтобы быть по-настоящему, без цирковых притирок серьёзным, – да ты обрел цицеронов слог, вития!

– А ты-то что здесь прохлаждаешься, когда мы крутимся без меры по этим барсучьим норам? – рыкнул Пётр, сделав для убедительности самые страшные глаза на свете.

– Да уж, вы счастливый народ, вы в любом расположении духа готовы к дотошным инвестигациям барсучьих нор, а я существо нежное, мне нельзя в полуалкогольном состоянии скитаться по пустынным римским переулкам и тупичкам – мне подавай либо трезвость, либо пьяность вдрызг, иного не приемлю. Это, если хотите, моё кредо. Может ведь быть у меня кредо – а, Петька? Так что прошёлся я тут по мраморной Абрикосовой, свернул на мраморную Виноградную, постоял в тени на мраморной Тенистой – и решил не идти ни по Вишнёвой, ни по Грушёвой, ни по Зелёной, ни по Прохладной, а то бы они меня в нынешнем моём тонусе увели в детство дальнее. Так что вернулся я вспять, друже, и прикупил одну-другую-третью пивную единицу, чтобы жизнь сахаром казалась.

– Ну что же, мудрое решение, я бы даже сказал, соломоново, – по секундном размышлении вынес вердикт Пётр, а по другом размышлении, которое было тем более симпатично, что продлилось столь же мало, как и первое, облегчённо выпалил: – Давай, робяты, за пивом – кто первый добежит! – и после этих слов мы уже не решаемся воспроизвести всю суматоху последующих дней, поскольку узор сей суматохи был столь неотчётлив, столь интригантен и перезапутан, а также столь размыт парáми разнообразных кагоров и портвейнов, «Мальборо» и «Галуазов», что обнаружить в нём сколь-нибудь удобную человеческому пониманию фигуру не представляется возможным. Впрочем, несмотря на всю сумятицу, в этом раздрае твёрдо чувствовалась нежная ось, чьи эманации были различны – лёгкое касание двух коленок под накрытым столом; электрическое соприкосновение пальцев рук в переполненном лифте; наконец, блиц-криг на кожаном диванчике в гостиной, в отсутствие выбежавшего за портвейном Кирилла – но чей эйдос неотрывно смотрел на мир сквозь прищур этих изобильных своих эманаций, а имело явление сие вид радуги, перекинутой между двумя людьми через головы всего человечества и всех событий здешнего мира. В эти дни Пётр был как бы в коконе Олесиного тела, когда твои губы каждый миг чувствуют прикосновение чужих невидимых губ, когда рука твоя всегда умно понимает расстояние до любимой руки, и расстояние, разделяющее ваши руки, ничуть не мешает им, сплетаясь, стискивать друг друга до синих судорог, когда, в конце концов, твои чуткие, взволнованные чресла, источающие ароматы магнолии и шафрана, всегда мнят себя погружёнными в сочную [пустоту], до которой, увы, слишком близко, чтобы беспокойство вновь и вновь не испепеляло брюшную полость.