О - [15]

И в то же время несколько этих дней подарили ему совсем странную уверенность, которая ни на первый, ни на второй взгляд не казалась летучей, – уверенность в том, что каким-то чудесным образом судьба его обустроена на веки вечные, и эта нынешняя и грядущая обустроенность обладает столь ёмкой вместительностью для всего счастливого, что оно, счастливое, крепко уляжется там с тесносомкнутой плотностью гранатовых зёрен. Милая уверенность, о тебе невозможно не писать медоточиво, поскольку, лишь только призадумавшись о тебе, сразу понимаешь твою равносильность мечте, или, иными словами, сразу понимаешь, что ты, уверенность, несмотря на всю свою уверенность, всё же занимала в те дни место мечты, о которой возможно петь только ангельским голосом, старательно выводя кружевные фиоритуры.

В поезде Пётр заснул сразу, но среди ночи тонкая серебряная игла проткнула ему сердце, и он на несколько мгновений проснулся, чтобы с сухой ясностью а) ощутить жгучее, невидимое мерцание своих рук, почти только что обнимавших её на прощание, и б) убедиться, что душа его пустилась в какое-то опасное плавание, где рифы с отмелями, цунами с айсбергами, торнадо и водовороты вступили против утлой души в губительный союз. И всё-таки он мужественно уснул, и мы настаиваем на мужественности его провала в сон, поскольку в любом противлении обаянию ужаса – даже бегстве в сон – коренится отвага, и пусть лицо у отваги не румяно, а мертвенно-бледно – что есть профессиональная болезнь всякого, близко сообщающегося со мраком ночи и стальным блеском косящей косы – оно всё же прекрасно, и мы целуем её в её прекрасное лицо, и она не остаётся безучастной.

Свою новую Москву Пётр начал с двух поступков, каждый из которых в отдельности лишь как-то отдалённо относился к его пребыванию в Питере, но вместе они довольно убедительно смахивали на прямые последствия этого вояжа: во-первых, он бросил курить, во-вторых, в первый же день после работы накупил себе новой одежды. Почему он сделал это? Не знаем, нам неинтересно знать это: в нашей табели о рангах знать бесконечно ниже, чем узнавать, а потому наша повесть, влюблённая в вящую субтильность любых нюансов, в ответ на недоумение поступками Петра могла бы соврать следующим, весьма характерным для неё образом: У него не было видимых причин изменять в своей жизни нечто большее, нежели пристрастие к никотину, тождественное мелкой рутине, и нежели беспристрастность к одежде, всегда бывшей для него общим местом, ритуалом, дискредитированным вследствие своей заезженности; но ведь самый захватанный ритуал – говорит некто поверх нашей головы и головы Петра – любой замусоленный ритуалишко, превратившийся в собственный рудимент, обретает крылья, если автоматизм сменяется осмысленностью. И всё-таки есть определённая поверхностность в том объяснении поступкам Петра, которое мы только что выронили, а в этой поверхностности всё бы ничего, не отдавай она лукавством: ведь невозможно не знать, что ритуал, обретшийся на месте неритуала, делает место своего обретения совсем-совсем иным – кричаще иным, было бы точнее сказать, и неважно, чем там являлось место ранее – топосом, жизнью, мыслями или сердцем: ритуал с отросшими крыльями станет для него и для его сколь угодно огромного содержимого той коробкой передач, которая позволит ему с головокружительной быстротой курсировать между единственным здесь и многочисленнейшими там. А что же делают тамошние созвездия? Они освежают здесь, и здесь начинает чувствовать себя так, словно бы, пока оно ещё не до конца проснулось, в горницу зашли люди и заговорили смутно знакомыми голосами. А посему всё, что ни делал в эти несколько послепитерских дней Пётр, приобрело для него самого характер лёгкого скандала, который, однако, не мог не быть незамеченным и окружающими. Так, скажем, Любочка однажды, проникнувшись, по-видимому, тем каникулярным настроением, которое излучало эфирное тело Петра, под предлогом деловитой учтивости мягко, но нежно до щекотки обхватила своими пальчиками его локоть, якобы для того чтобы сподручней было указать на некий запутанный, с её точки зрения, фрагмент в пухленьком деле, которое Пётр в тот момент второпях, стоя рассматривал. На что Пётр, отложив поодаль сей манускрипт ин-кварто, развернул Любочку лицом к себе и глубоко-глубоко, как в бездну, поцеловал её в малиновые, вишнёвые, персиковые, яблочные губы, не ощущая в то же время ни малейшего клокотания в причинных закромах своего организма.

– Любочка, – назидательно сказал он полуминутой спустя, пока рыбка с прекрасно вытаращенными глазками, что спустилась в земную низину с самого пика космоса, судорожно хватала ртом непривычный, неудобный воздух, – в первый и последний раз произошёл с нами этот прекрасный инцидент: литература о запутанных взаимоотношениях разнополых начальников и подчинённых слишком обширна и пестра, чтобы у меня появилось желание исследовать этот пласт человеческой культуры. Я достаточно внятен сегодня, Любовь Викторовна?

Опасный диван, равнодушно подумал он, вновь заметив кожаного крокодила краем глаза, после того как Любочка в панике ретировалась, неумело, словно нерожавшая женщина чужого ребёнка обхватив ворох заунывных и пространнейших циркуляров, в обоюдное спасение наугад подсунутый ей Петром; опасный, подтвердил он самому себе, надо ему подобрать какую-нибудь стульчатую замену, а то недалеко до беды.