Новоорлеанский блюз - [146]

Нельзя сказать, что Баббл был популярной личностью, но он, без сомнения, был добрым человеком, и соседи должным образом ценили его за это, поскольку жизнь в Култауне была настолько тяжелой, что такое человеческое качество, как доброта, встречалось отнюдь не на каждом шагу.

Перед самым началом службы какой-то автомобиль — полуразвалившийся «форд» с проржавевшими, дребезжащими крыльями и плохо закрывающимися дверцами — остановился возле церкви; как обычно, позади автомобиля с гиканьем и хохотом неслась толпа мальчишек. Из машины вышел высокий негр средних лет в черном сюртуке и очках со стеклами в форме полумесяцев. С соседнего сиденья выбралась на тротуар его спутница, симпатичная молодая дама с гордо посаженной головой и глазами, напомнившими Лику глаза его матери. Корисса, несмотря на проливной дождь и громадную лужу перед самым порогом церкви, бросилась к прибывшим и по-родственному обняла даму за шею, не в силах сдержать рыдания. Лик был изумлен. До этого ему никогда не доводилось видеть негра в автомобиле, если, конечно, не считать тех случаев, когда на заднем сиденье сидел белый, отдающий приказы, куда и как ехать.

Вновь прибывшая пара подошла ко входу в церковь, и Лик заметил, что на лице элегантной дамы появилось выражение крайнего удивления, и она прикрыла ладошкой непроизвольно раскрывшийся рот. Затем, широко раскинув руки, она бросилась к нему, а он, не понимая, в чем дело, слегка смутился.

— Фортис Холден? — спросила дама. — Ты Фортис Холден?

— Да, это я. Чем могу…

— Чем? Ты не считаешь нужным обнять свою сестру?

Несколько секунд Лик пристально смотрел на нее, а потом неуверенно произнес: «Сина?» Женщина кивнула, радуясь, что он узнал ее, а потом прижала его к себе и не отпускала так долго, что Лику пришлось переместиться вместе с ней под навес церковного крыльца, чтобы укрыться от дождевых потоков. Честно говоря, Лик никогда не признал бы свою сестру в этой элегантной даме из Чикаго. Ведь она уехала из Монмартра почти двадцать лет назад, и с тех пор он ни разу ее не видел. Но поскольку большинства детей Кайен уже не было на свете, то нетрудно было методом исключения определить ее имя.

— А это мой муж, — объявила Томасина. — Преподобный Исаия Пинк, пастор Апостольской церкви всех святых, одной из самых больших церквей для чернокожих во всем Чикаго.

— Очень рад познакомиться с вами, — сказал Лик, протягивая руку, которую преподобный Пинк пожал; пожатие его руки было быстрым и сильным.

— Я тоже рад, — произнес он, но в его голосе не было радости.

Служба прошла хуже некуда. Лик позже не мог вспомнить ничего, кроме ужасной погоды и отрешенного лица Кориссы, которая безучастно просидела всю службу, положив голову на плечо Сины. Священник Стронг, бесцветный немощный человек с совершенно не соответствующей его облику фамилией[126], пришел в полное замешательство, заметив присутствие другого священнослужителя (у которого к тому же был такой гордый вид!), и слова заупокойной молитвы слетали с его языка с ритмичностью вздохов паровой машины. К тому же грохот грозы, разразившейся при первых звуках погребального псалма, отнюдь не украсил службу. Лик едва успел поднести к губам корнет, как раздался удар грома такой силы, что все прихожане, сидящие на лавках, невольно вздрогнули. А потом вся служба шла под шум ливня, изо всех сил колотившего по церковной крыше. Люди сидели молча и печально, как и положено в таких случаях, переглядывались.

По завершении церковной службы, согласно издавна существующей традиции, должно было состояться погребальное шествие к пристани, и Лик надеялся, что Сильвия тоже примет в нем участие, как тогда, когда хоронили Кайен. Но кто, скажите, захочет шествовать к пристани под проливным дождем, который, кажется, решил всех, кто окажется на улице, вымочить насквозь, и под ураганным ветром, который вот-вот разорвет вас напополам? Как потом сказал Соня: «Неграм незачем воевать с природой, у них и так хватает горестей в жизни». Поэтому процессия двинулась прямиком в ночной клуб, где Толстуха Анни и Крошка Анни щедро накрыли столы традиционными поминальными кушаньями — для гостей и для многочисленных любителей угоститься на дармовщину (отлично понимавших, что никто не станет протестовать против их присутствия на поминках — ведь это было бы неуважением к усопшему!).

Сина сразу же обратила все свое внимание на Лика, забросав его градом вопросов, отвечать на которые он не мог без смущения. И если уж говорить правду, то он не считал себя обязанным отчитываться перед сестрой, вдруг объявившейся после двадцатилетнего отсутствия, с ее джимкроуизмом[127], с респектабельным супругом и постоянно хваставшейся своей жизнью в большом городе. Самым худшим было то, что она упрекала его за ту жизнь, которую он вел в ночном клубе, называя ее «неправедной» и «порочной». Как будто она слышала, как он играет! Да для него игра на корнете была молитвой, а в его музыке больше ощущалось присутствие Бога, чем во всех рукопожатиях ее супруга, уж это-то он знал наверняка! По крайней мере, в его музыке было больше уважения к его народу, чем у многих пасторских жен, которые из кожи вон лезут, подражая манерам белых!