Жили-были на свете два брата-близнеца, Жан и Поль. Они были так похожи и так дружны, что звали их обычно Жан-Поль.
Так могла бы начаться эта история, которая разворачивается в 30–60-е годы во Франции и во всем мире.
Близнецовая ячейка — замкнутая, вечная, стерильная — заключает в себе первые годы Жан-Поля в Бретани, между небольшим ткацким производством, которым руководит их отец, и заведением для больных детей. Но вскоре в братском союзе появляются признаки разлада. Поль остается ревностным стражем близнецового единства. Он охраняет «игру в Бепа», ее правила, обряды, тайный язык, ту «криптофазию», которая классически развивается в паре настоящих близнецов. Жан пытается стряхнуть эту опеку. Он чувствует, что его влечет к себе разнообразная, неожиданная, дикая, нечистая, компрометирующая жизнь других, этих разношерстных «непарных», которым Поль презрительно противопоставляет ни с чем не сравнимую близость «парнобратьев».
Чтобы покончить с близнецовой зависимостью, не придумали ничего лучше брака. Но Поль различными происками старается разрушить помолвку своего брата. Возмущенный, Жан в одиночку отправляется в свадебное путешествие в Венецию. Следуя за ним, Поль совершает путешествие-инициацию, приводящее его в Дербу, Рейкьявик, Нару, Ванкувер и Монреаль. Постепенно силуэт брата-беглеца стушевывается и на сиену выходят небесные явления — ветра и приливы, часовые пояса и чередование времен года. В Берлине Поль подвергает себя ритуальному членовредительству, предваряющему тот метеорологический апофеоз, что уготован большинством религий для потерявшего пару близнеца.
Вокруг этой центральной пары — множество фигур второго плана. Особенно запоминается дядя Александр, персонаж крайне скандальный как в силу своих нравов, так и профессии. Его называют Денди отбросов, потому что он с лихвой компенсирует свою профессию — накопление и переработку бытового мусора — показным щегольством. Но Поль видит в гомосексуальности скандального дяди лишь искаженный подход к близнецовой тайне.
Сквозь многочисленные космополитические странствия роман иллюстрирует великую тему человеческого союза, применяя к людям и вещам некую шифровальную сеть, невероятно поучительную и глубокую, — сеть истинных близнецов.
Мишель Турнье родился в Париже в 1924 г. Он получил Гран-при Французской академии за роман «Пятница, или Тихоокеанский лимб» и Гонкуровскую премию, присужденную единодушно, за роман «Лесной царь». Член Французской академии с 1972 г. Историю своего интеллектуального становления и историю своих книг Турнье рассказывает в сборнике «Ветер Паракле».
25 сентября 1937 года вихревой поток, циркулирующий от Новой Земли до Балтики, направил массы теплого и влажного океанского воздуха в ламаншский коридор. В 17 часов 19 минут порыв юго-западного ветра задрал юбку старой Генриетты Пюизу, которая собирала картошку у себя на поле, потрепал шторку кафе «Друзья Планкоета», резко опустил засов ставней в доме доктора Боттеро на окраине Юнодейской рощи, перевернул восемь страниц Аристотелевых «Светил», которые читал Мишель Турнье на пляже Сан-Жакю, поднял облако пыли и соломенной трухи на Плеланской дороге, смочил водяными брызгами лицо Жана Шове, направлявшего лодку в бухту Аргенона, наполнил воздухом и пустил в пляс сохнущее на веревке белье семьи Палле, закрутил ветряк на ферме Демотт и сорвал горсть золотых листьев с белых берез возле усадьбы.
Солнце почти спряталось за холмом, блаженные из монастыря Святой Бригитты собирали астры и дикий цикорий, которые 8 октября взгромоздятся неумелыми букетами у ног их святой заступницы. До этой части Аргенонской бухты, открытой к востоку, морской ветер доходит только через сушу, и Мария-Барбара различила в соленом тумане сентябрьских приливов терпкий запах опавших листьев, сжигаемых по всей округе. Она набросила шаль на близнецов, лежавших, сплетясь друг с другом, в одном гамаке.
Сколько же им лет? Пять? Нет, не меньше шести. Нет, им семь лет. Как трудно вспоминать возраст детей! Как помнить то, что все время меняется? Особенно у этих, таких слабых, незрелых. Впрочем, эта незрелость, это запаздывание ее последних детей успокаивает Марию-Барбару и дает ей надежду. Она кормила их грудью дольше любого из своих детей. Как-то она с волнением прочла, что эскимосские матери дают детям грудь до тех пор, пока те не выучатся жевать мороженую рыбу и вяленое мясо — то есть, лет до трех-четырех. По крайней мере, эти дети учатся ходить совсем не для того, чтобы рано или поздно покинуть мать. Она всегда мечтала о ребенке, что подошел бы к ней, твердо стоя на ножках, властно расстегнул бы корсаж, выпростал телесный сосуд и принялся пить, — как мужчина из бутылки. Она, правду сказать, никогда не могла отделить от младенца — мужчину, мужа, любовника.
Ее дети… Эта многократная мать и на самом деле не знает, сколько их. Не хочет знать. Не хочет считать, как она годами не хотела прочесть на лицах близких растущий упрек, подспудную угрозу. Стерилизовали. Рождение близнецов потребовало краткой анестезии. Неужели этим воспользовались, чтобы свершить ужасное злодеяние? Неужели Эдуард дал втянуть себя в заговор? Как бы то ни было, а после того она не беременела. Ее материнское призвание как будто истощилось этими двойными родами. Обычно она начинала беспокоиться, как только младший ребенок отказывался от груди. Она принадлежала к той породе женщин, что бывают счастливы и уравновешены только во время беременности или кормления. Но в близнецах она, похоже, нашла успокоение. Возможно, есть «близнецовые матери», которым каждый их ребенок недостаточен и половинчат, пока он не рождается в сопровождении единоутробного брата…
