Новоорлеанский блюз - [145]

В течение недели, предшествующей похоронам, они больше не вспоминали о Кориссе. Из-за ледяной холодности Сильвии и своей проклятой мягкотелости Лик не решался возобновить этот разговор, да он и не знал, с чего начать. Из семи ночей этой недели Сильвия четыре провела в ночном клубе (примерно как и раньше), но любовью они не занимались. Лик пару раз делал попытки, но Сильвия поворачивалась к нему спиной и, уткнувшись в подушку, шептала: «Я не в настроении». Лик понимал, что в их отношениях образовалась трещина, появления которой он не мог предвидеть, и что сексом делу не поможешь. Но разве что-либо когда-либо могло заставить здорового и полного сил мужчину оставить попытки добиться близости?

Приготовления к похоронам несколько отвлекли Кориссу от тяжелых мыслей о будущем. Она наварила кофе для пастора и его свиты и надлежащим образом спланировала погребальную процедуру; она наготовила еды для того, чтобы отблагодарить соседей за их щедрость; она приняла предложение Сони (сделанное по наущению Толстухи Анни) устроить поминки в помещении клуба; она известила о смерти Баббла нескольких человек в Новом Орлеане и пригласила их на похороны (а также одну неизвестную Лику супружескую пару из Чикаго).

Вопрос Кориссы, придет ли на похороны Сильвия, застал Лика врасплох.

— Ну что я могу знать о Сильвии? — спросил он с невинным видом, однако сестра посмотрела на него мудрым и проницательным взглядом, какого он прежде у нее не замечал.

— Я уверена, что больше того, что ты о ней говоришь, — сказала Корисса, улыбнувшись ему слабой улыбкой, в которой была только глубокая печаль. — Не забывай, Лик, что ты живешь в маленьком городе. Хоть я и была мужняя жена — сейчас вдова, — но и я знала, что происходило в ночном клубе у Сони с тех пор, как мой муж захворал.

— О чем ты?

— До меня же доходят слухи, Лик! Я знаю, что Сильвия поет с твоим оркестром, знаю, — устало повторила Корисса, сонно моргая. — И знаешь, меня это не удивляет.

Лик открыл было рот, чтобы как-то ответить сестре, но не придумал, что сказать, да и Корисса еще не закончила.

— Конечно, меня это не касается, — продолжала она. — Я ведь не твоя мать, а всего лишь сестра (разве что я старше тебя на четыре года), но я помню, что ты стал заботиться обо мне прежде, чем начал заботиться о самом себе. И я надеюсь, что ты не забыл, как Сильвия относилась к нам, чернокожим, когда мы все ютились в этой квартире. Надеюсь, ты помнишь это.

Лик молчал. Опустив голову, он внимательно изучал свои башмаки.

— Так как ты думаешь, дорогой братец, Сильвия придет на похороны Баббла?

— Думаю, что нет, — ответил Лик.

— А я так в этом уверена.

Сам день похорон был каким-то странным. Даже погода, казалось, участвовала в происходящем; в такой день мог бы наступить конец света, поскольку все вокруг походило на декорации к какому-то зловещему спектаклю. Во время восхода солнца небо сделалось мертвенно-бледным; ветер свистел в аллеях и с завываниями гнал мусор по улицам. Закручивая спирали из опавших листьев, он швырял их на черные траурные шляпы, украшенные шитьем, кружевами, вуалями. Через некоторое время небо над Монмартром сплошь затянули тяжелые, свинцовые облака. Маленькие смерчи крутились, как вода в банке, в которой писарь прополаскивает перо. К тому времени, как плакальщики начали заполнять храм, крупные капли дождя заколотили по пыльной земле, словно ядра; дети начали вопить и цепляться за юбки матерей, мешая им идти; мужчины не обращали ни малейшего внимания на жалобы женщин, только поглубже засовывали руки в карманы.

Лик, стоя в дверях церкви рядом с Кориссой, пожимал руки входящим и произносил, обращаясь к каждому: «Благодарим за сочувствие». Некоторые из мужчин, поглядывая на небо, качали головами, а Лик согласно кивал и произносил: «Да, Бог тоже выражает сочувствие». Когда женщины спрашивали его: «А как твоя сестра себя чувствует?» — Лик, пожимая плечами, говорил: «Спасибо, мы стараемся держаться», но, глядя на Кориссу, он понимал, что это не так. Она была тщательно и аккуратно одета; на ногах были начищенные до блеска ботинки, а плечи закрывала красивая черная шаль (слишком большая для ее полудетской фигуры), одолженная у Толстухи Анни. И под этой шалью Лику виделась та самая тщедушная девочка с тощей сгорбленной спинкой, несчастная дочка их матери-проститутки, и ему вдруг подумалось, что, прижми он ее сейчас к груди, она может развалиться на две половинки. Но при взгляде на ее лицо становилось очевидно нынешнее состояние Кориссы: это было лицо старой вдовы, ожидающей своего часа.

На похороны Баббла пришло так много людей (похороны всегда были событием для жителей Култауна), что число пожатых Ликом рук наверняка перевалило за сотню. Многих он знал, некоторых помнил с прежних времен, но были и такие, кого он никогда раньше не видел. Даже ночной клуб «У беззубого Сони» был представлен не только одним его владельцем. Шутник (который был всеобщим другом) стоял чуть поодаль и плакал, опустив голову. Рядом с ним стоял Прах Хансен, нервно теребя пальцами поля своей щегольской шляпы, и постоянно крутил шеей, стянутой тугим крахмальным воротничком. Черепок, разумеется, тоже почтил траурную церемонию своим присутствием, но явился под таким градусом, что Лик поспешил вывести нетвердо державшегося на ногах кларнетиста из церкви и прислонить его к толстому стволу дерева, росшего у церковной ограды. В густой толпе соседей и портовых грузчиков Лик заметил кислое лицо сестры покойного Баббла, приехавшей из Нового Орлеана в надежде на наследство, которого, конечно же, не было, а поэтому вид у разочарованной свояченицы был такой, какой бывает у собаки, сидящей перед начисто вылизанной кем-то миской.