Новоорлеанский блюз - [144]

— Это немного затянулось, но я надеюсь, что к Пасхе он вернется на работу, — уверяла она Лика.

Потом срок возвращения Баббла на работу передвинулся на «после уборки хлопка», потом «к Рождеству», но Лик понимал, что Баббл уже никогда не будет работать, а скоро вернется в лоно Господне. Хотя Лик, зарабатывавший денег больше всех в клубе «У беззубого Сони», делал все, чтобы сестра не испытывала нужды, но в ее ситуации деньги приносили такое же облегчение, какое стаканчик дешевой выпивки приносит умирающему от жажды.

Корисса не могла осознать того, что Баббл угасает. Она все еще оставалась малявкой, в изобилии получавшей тумаки от гостей своей матери, за юбку которой постоянно цеплялась. Она все еще оставалась той девочкой, которая после смерти Кайен пролежала две недели в постели без крошки еды. Она все еще оставалась девочкой, не желавшей знать жестокой правды монмартрской жизни (а ведь кому-кому, а черной женщине необходима закалка, чтобы бороться с этой жизнью и противостоять ей). А Баббл хоть и был туго думным портовым грузчиком и, по словам приятелей, соображал так медленно, словно жил внутри громадного бычьего пузыря, но он был мужем Кориссы и относился к ней как к леди, и она любила его такой сильной любовью, какая выпадает на долю очень немногим мужчинам.

Когда Баббл окончательно сдал. Лик стал бояться за сестру. Она давно уже начала худеть и сейчас выглядела так, что, казалось, готова была последовать за мужем. Всю ту ночь, когда умирал Баббл, Лик просидел рядом с ней, и она не проронила ни слова. Когда с губ умирающего сорвался какой-то странный звук, Лик сказал:

— Он уже в лучшем мире. Я в этом уверен.

Но в голосе Лика не чувствовалось уверенности, да и сам он, честно говоря, не особенно верил тому, что сказал. Когда он посмотрел на лицо сестры, тусклое и помятое, как неглаженая рубашка, он не увидел на нем свидетельства присутствия Бога. А что до рая?.. Вы действительно верите в то, что неграм разрешен вход в это вместилище избранных? Лик считал, что лишь негры, играющие в оркестрах, могут попасть туда, да и то только через служебный вход!

Кориссе было всего двадцать девять лет, но она выглядела так, будто жизнь окончательно измотала ее, вытянув из нее все соки.

На следующий вечер, придя в ночной клуб, Лик рассказал Сильвии о смерти Баббла. Сильвия ни разу не видела покойного (кстати сказать, она около десяти лет ни разу не видела и Кориссу), но, услышав эту печальную новость, медленно покачала головой из стороны в сторону и с тяжелым вздохом произнесла:

— Как мне жаль его, Фортис. Мне правда жаль.

— Корисса не помнит себя от горя, — задумчиво сказал Лик. — Может, ты навестишь ее? Ведь, кроме нас, у нее никого нет.

— Мне правда жаль, — повторила она; на этот раз ее голос прозвучал несколько бесстрастно, словно мысли ее были где-то далеко.

— Послушай, — сказал Лик и наклонил голову, чтобы посмотреть Сильвии в глаза, — можешь не петь сегодня, если захочешь.

Сильвия, недобро сощурившись, посмотрела на него, а затем резко спросила:

— А почему это я могу не петь?

— Сегодня не совсем подходящее время для пения.

— Значит, ты решил, что я не должна петь? Что за чушь, Фортис? Ну уж нет, я буду петь. И буду петь так, что ты подумаешь, будто я самая счастливая африканка за пределами Африки. И знаешь почему? Да потому что я такая же черная, как ты. Мы поем, когда мы счастливы, и мы поем, когда мы в горе. Потому что именно так поступают бедные, затраханные негры!

Наступило молчание. Лик, не зная что сказать, поменял тему:

— Не хочешь навестить Кориссу?

— А чего ради? — спросила Сильвия и быстро отвернулась, будто что-то очень важное привлекло ее внимание.

— Мы же ее семья.

— И что с того?

— Кроме нас, у нее никого нет.

— Меня у нее точно нет, — сказала Сильвия, и Лик заметил, как задрожали ее губы. Но в нем самом уже закипал гнев (а может, это было просто смущение), и он не придал этому большого значения.

— Она не из моей семьи, Фортис, — продолжила Сильвия очень тихо, как будто ей было стыдно. — Между нами нет кровного родства. Нас обеих воспитывала бедная женщина, умершая намного раньше отпущенного ей срока, как и множество других проституток. Что, по-твоему, я должна делать? Думаешь, я смогу хоть как-то утешить Кориссу? Хрен тебе! В этом долбаном городе нет и не может быть никакого утешения для черных, мать твою! У нас… — Она замолчала, чтобы перевести дыхание. — У меня и своих проблем выше крыши, Фортис. Я сама — проблема.

— Но я люблю тебя! — воскликнул Лик, но в его голосе было куда больше раздражения, чем любви.

— Я тоже тебя люблю, — шепотом произнесла Сильвия. — Вот в этом-то все и дело.

Она смотрела прямо на него горящими глазами, обескураживая его этим взглядом; потом неторопливо подошла к стойке бара и опрокинула стакан виски, отчего ее щеки мгновенно вспыхнули. Лик, никогда до этого не слыхавший от своей сестры (с которой не состоял в кровном родстве) ничего подобного, был поражен легкостью, с которой ругательства слетали с ее языка. Его потрясло, что эта, как однажды назвал ее Соня, царица савская, свысока взиравшая в детстве на своих братьев и сестер (если вообще замечала, что они существуют), вдруг заговорила как истинная негритянка.